«Конечно, недополучила… С такими-то родителями», — промолчал Растов.
— И ты? Спасла его тогда?
— У меня в тот день было важное собеседование на работе. Я пыталась устроиться в один из филиалов Колониального Суда. Назначено было на те самые минуты, когда Козлотур с его медийной армией угрожали Ивану Сергеевичу потерей должности и репутации… Ну, ради любимого я и коня на скаку, и в горячую избу! С собеседования уйти было нельзя под страхом лишения лицензии, поэтому я симулировала обморок и меня увезла «Скорая». Из больницы я сбежала через выход для медперсонала, стибрив форму лаборантки, и сразу поехала на космодром… Надела на любимого мешок для мусора, вывезла его на улицу в тележке для багажа. Усадила в такси, заплатив шоферу все свои деньги, сказала, чтобы вез его на дачу, в Тверь, у него там, как в реанимации, стояла детоксикационная установка — «искусственная печень», «искусственная почка», плазмаферез… Представляешь, все деньги отдала! У меня не оставалось даже на обратную дорогу, ведь все мое — и карточки, и кошелек — было заперто в камере хранения больницы… И я шла от космодрома до метро пешком, а в метро наврала, что я врач «Скорой помощи», отстала от своих… Чтоб пустили бесплатно. До сих пор стыдно вспомнить…
— Пешком? До метро? Так это же часа два, не меньше? — ужаснулся Растов.
— Три с половиной. Наступил вечер, начало накрапывать, а я шла вдоль трассы и голосовала, никто не останавливался, да я их понимаю, что это еще за «женщина в белом», заляпанная грязью. Но мое сердце было исполнено радости! Главное — репутация Ивана Сергеевича спасена, думала я… Мне льстило, что он позвонил мне — не заместителям, не телохранителям, не домработнице, не одной из десятка бывших жен — их всех он называл по телефону одинаково, «ангел мой», чтоб в именах не путаться, — а мне. Мне! Своей Нинусичке! Своей кисене-полосене! Я думала: вот, он проверяет меня. Проверяет, насколько я преданная и отчаянная. Проверяет, потому что любит и хочет доверять мне как себе… Мне было приятно, что я прошла проверку на отлично… И плевать, что холодно, страшно, что промокла и ногу натерла.
— А та работа? В Колониальном Суде?
— Я ее так и не получила, увы… Меня больше не допустили к собеседованию, сказали, им нужны сотрудники с хорошим здоровьем, чтобы без обмороков… А при чем тут часы, спросишь ты? А притом что перед тем, как сесть в аэротакси, которое увезло его на дачу, в Тверь, куда мне было совсем не нужно, Иван Сергеевич приоткрыл заплывший левый глаз, снял с запястья свои часы марки «Амдерма» и повесил их на меня, хотя они были шире моего запястья ровно в два раза. Еще он объяснил мне заплетающимся от наркотического опьянения языком, какая я на самом деле счастливая, что, мол, мужская эта «Амдерма» стоит как моя годовая зарплата в том филиале Колониального Суда, куда я пыталась в тот день устроиться… А он все компенсировал, такой щедрый…
— А вторые часы?
— Их он пытался подарить через меня моему приемному отцу. Он был сильно пьян и хотел, чтобы Федор Фомич знал, что сам великий Иван Сергеевич без ума от его дочери! Его не особенно смущало, что я замужем, что я не говорила Федору Фомичу, к слову, известному ханже, о наших отношениях, что мы с ним никогда не были близки, и уж тем более не могло и речи идти о том, чтобы доверять ему такие стыдные секреты… Но Ивана Сергеевича это не волновало, он был беспечен как иные иностранцы, для которых наши нормы поведения — звук пустой. «Он такой прекрасный человек, твой папа… Пусть это будет ему… Подари от меня», — вот что-то такое он бормотал. Это была «Эврика» в золотом корпусе с гильошированным циферблатом из стерлингового серебра.
— Твой принц снова пьяный был? — догадался Растов.
— Как всегда! Вот так у меня и образовались эти две пары мужских часов… Он все время с легкой укоризной интересовался, а почему я такие классные, хотя и немножечко ношеные, часы не ношу… Несколько раз про свои жалкие подарки ревниво так осведомлялся, хотя про мое здоровье не спрашивал никогда, он вообще предпочитал не спрашивать, а говорить, говорить сам, мол, что вы, бабы-идиотки, можете интересного нормальному деловому мужику, богачу и седовласому красавцу, сказать в принципе… В общем, аргумент, что я его часы не ношу, потому что мне перед мужем неловко, с ним не проходил… Слово «неловко» он вообще не понимал. А говорить, что ни первые эти часы не идут, ни вторые, что у первых поцарапан циферблат, а у вторых отвалилась секундная стрелка — в общем, мне не хотелось. Как бы я его укоряю в том, что он подарил мне что-то некачественное. Он, такой совершенный во всем! Господин Идеальнов! У него было любимое выражение: «каскад упреков»… Он был уверен, что все кому не лень, а более того те, кого он особенно затрахал своим нытьем и невменяемостью, его такими «каскадами» осыпают. В первую очередь, конечно, я. Поэтому мне категорически нельзя было быть чем-либо недовольной… Ведь разве можно упрекать в чем-либо со всех сторон сверхчеловеческого, безукоризненного Ивана Сергеевича? Терпи и заткнись… Ты же хочешь детей и замуж? Да? Вот то-то же.
— Он у тебя сатана какой-то, Нинка… Бр-р!
— Это еще не сатана, Костя! — Нина, что называется, «разошлась», и всему виной был, конечно, «Мухомор». — Когда я ушла от мужа, я стояла в ночной рубашке и домашних тапочках без задника на велосипедной дорожке нашего поселка. Все мои телефоны, карточки, документы — как и тогда, на космодроме «Апрелевка», — все это осталось в нашем доме, там, где бесновался убитый горем Альберт, и вернуться туда было для меня все равно что отрезать себе пару пальцев на руке, а потом разжевать их, хрустя косточками, и разжеванное проглотить… Когда я дошла пешком до особняка соседки, я позвонила Ивану Сергеевичу. А он был, как всегда, пьян в дымину. Я попросила его помочь мне… Мол, спасай, любимый, первый раз тебя о помощи прошу! Мол, произошло то, о чем мы столько мечтали, я решилась, я ушла от мужа… Мол, карманных денег нет, а мне надо хотя бы до Москвы теперь доехать.
— А… он?
— А он сказал так холодно: мол, сейчас занят, буквально через пять минут вылетаю в командировку на Паркиду… Ты, говорит, продай часы, которые я тебе подарил. Они стоят больших денег. А кроме этого, говорит, я пока тебе ничем помочь не могу, потому что страшно занят… И, мол, когда вернусь, может, что-нибудь подкину. Он это сказал, хотя у него в подчинении было восемьсот человек… Он обожал эту цифру повторять… Восемьсот! Один звонок бухгалтеру, шоферу, домработнице, кому угодно из этих восьмисот — и мои проблемы решены. Я в тепле, я пью глинтвейн… Но он сказал: «Продай часы» — и положил трубку. Хотя любил повторять: «У меня, кроме тебя, никого в мире нет». И еще: «Я люблю тебя, как никогда никого не любил». Когда он куда-то ездил, мы говорили по телефону по три-четыре часа в день. Не могли наговориться.
