— Здравствуйте, уважаемые телезрители. Здравствуйте и вы, дорогие наши ветераны, пожилые люди, это я обращаюсь к нашим милым старичкам и старушкам, почтенным, заслуженным людям, собравшимся несмотря на непогоду на трибунах этого стадиона.
Трибуны нестройно зашумели, старички и старушки на скамьях зааплодировали. Голос Бармалова, многократно усиленный, разносился из динамиков, и привычное, обкатанное его обаяние, будто согревало пожилых зрителей, создавало над их седыми головами какое-то подобие зонтика от непогоды.
— Итак, что же нас привело сюда в этот холодный пасмурный день? — говорил еще Бармалов с привычной риторической назойливостью. — Может быть, футбол? Нет, отнюдь не футбол! Причем здесь футбол?! Какой еще футбол? Да, черт побери, плевать на футбол! Хотя я с должным уважением отношусь всегда и поклонникам этого мужественного вида спорта и к самим спортсменам. Может быть, хоккей или баскетбол? Может быть, регби или ручной мяч? Нет, нет и еще раз нет! Нас привело сюда сегодня дело куда более важное, нужное и благородное. Нас привела сюда сама справедливость! Да-да, справедливость, говорю я вам!.. Вот сидите вы передо мною, пожилые люди, ветераны, вы, отдавшие свои молодости, свои зрелости, свои лучшие годы, свое здоровье, свой труд, энергию, опыт, энтузиазм, жар ваших сердец, знания на благо нашего прекрасного, но беспутного и нездорового отечества. Сейчас многие из вас получают свои скромные, если не сказать — нищенские — пенсии, но продолжают трудиться. Поаплодируем же тем, кто не удовлетворяясь нищенской пенсией, несмотря на возраст и болезни, продолжает трудиться!..
Жидкие, хотя и старательные аплодисменты прокатились над трибунами. С фасадом, ядовито сияющим, Кот похаживал своею приторможенной, коварной походкой и саркастически посматривал на Бармалова.
— Дорогие мои! — горячо говорил Бармалов, и глаза его увлажнились. — Каждый из вас достоин участи куда более высокой, чем та, что он имеет. Каждый из вас заслужил право на отдых, каждый из вас заслужил право на развлечения. Хотя, конечно, назвать развлечением то, что нам предстоит сегодня, может только отъявленный негодяй и циник. Ибо это тоже труд, тяжкий труд, это тоже работа. И вы своими жизненным опытом, авторитетом, своею добротой, мудростью, наконец, — даете высокую санкцию властям на более решительную, бескомпромиссную борьбу со всем тем, что, как говорится, мешает нам жить. Даете? — вдруг крикнул в микрофон Бармалов. — Даете? — еще раз выкрикнул он.
— Даем! Даем! — хором отвечали трибуны.
— Я обращаюсь к человеку, — продолжал Бармалов, — без которого просто бы не состоялось сегодняшнее волнующее событие. Это чиновник, офицер, благородный человек и просто мой друг — комиссар Кот!.. Комиссар, что для вас — этот день? Такой же, как другие? Запомните ли вы этот день? Будете ли рассказывать вашим детям или внукам? Вот сюда, в микрофон, пожалуйста.
Комиссар выдвинулся немного вперед и стушевался на мгновение перед пустым и холодным зрачком объектива.
— Да нет, ничего, в общем… обычный день, — начал он, и очки его блеснули. — А то ведь находятся прохвосты… да еще с народными мандатами, которые за отмену смертной казни. Куда это годится? Если ты убийца, или насильник, или шпион, или мародер, так тебе — смертная казнь, и никаких разговоров. Так? И вот мы трудимся, не покладая рук, чтобы очистить наш город… чтобы покарать. А эти умники, которые прикрываются… вот так, говорят, взять и отменить. Этак мы ведь далеко докатимся с подобными рассуждениями.
Бармалов сочувственно кивал головой и засовывал свой черный микрофон почти что в самый рот комиссара. Ф. заерзал в своем кресле, он подтянул к себе поближе журнал с какими-то записями, журнал в обложке плотного картона и с дермантиновым корешком, подтянул, и сам, не слишком сознавая, что делает, вдруг — раз! — оторвал от журнала половину обложки. Я бы мог при желании в единицу времени сотворить столько чудес, чтобы их хватило для безусловной девальвации всяких блеска и изощренности в мире, сказал себе Ф. Ему все же не удавалось еще сочинить главное его полуденное иносказание.
— Я выступать не особенный-то мастер, — говорил еще комиссар, снова блеснув стеклами очков. — Да это и не нужно. Другие есть говоруны. Особенно, которые выступают за отмену… Я человек действия, а не разговоров.
— А скажите, комиссар, что это за… люди… или — нет, скорее уж нелюди, нисколько не сомневаюсь в этом, которых вы привезли сегодня? — настаивал еще Бармалов своею лошадиною улыбкой.
— Это уж точно, что нелюди, — веско подтвердил комиссар Кот, быстро примерившийся к своей роли. — Хорошего-то не держим!.. Вы вот взгляните на них получше.
— Да, давайте мы посмотрим на них получше, — подхватил Бармалов и сделал знак операторам, чтобы покрупнее снимали лица задержанных.
— Вот этот, например, — говорил Кот, искривив рот в гримасе отвращения и указывая на одного задержанного. — Слесарь. Проткнул жену напильником, потом хотел сам повеситься, соседи не дали.
— А жена? — округлив глаза, спрашивал Бармалов.
— Насмерть, — хладнокровно отвечал Кот. — Он ее шесть раз ударил.
Гул негодования прокатился по трибунам. Слесарь задрожал, лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет, камера еще некоторое время наблюдала за ним и после переместилась по шеренге вправо.
— Этот вот тоже хорош, — говорил Кот, став напротив другого задержанного. — На него никакого уголовного кодекса не хватит. И вор, и убийца, и мошенник, и растлитель несовершеннолетних, и скупщик краденого, и наркоторговец — остального и не упомню.
— А этот? — спрашивал Бармалов, будто войдя во вкус изысканий и рассматривая следующего.
— Этот? — говорил комиссар и вдруг запнулся. — Этот… — Кот обернулся к длинноволосому помощнику своему. — Что этот натворил?
— Взятки и педофилия!.. — подсказывал Кузьма, поспешно приблизившись. — И еще другие темные дела! С отягчаяющими последствиями.
— Ужас! Ужас! — снова округлив глаза, воскликнул Бармалов. И вот уж над трибунами гул стоит, гул возмущения, гул гнева. Изображение на мониторах дрогнуло, пресеклось белыми полосами понемногу вниз сходящими. Ф. в руках бессмысленно кусок картона оторванный вертел, не зная, для чего ему тот.
— Да! — говорил Кот. — Все они таковы! Какое здесь может быть снисхождение? Но если вы считаете, что должно быть снисхождение, вы скажите об этом. Мы можем все отменить. Нет, мы даже прямо сейчас все отменим. Но тогда не спрашивайте у нас, почему на наших улицах грабят и убивают. Почему нельзя спокойно войти в свой подъезд. Почему стреляют на улицах и взрывают дома. Не спрашивайте!.. Не спрашивайте!.. — будто волнуясь, повторил еще Кот.
