— А что мне говорить? Я и сам ее не пью, — говорил еще Бармалов.
— Во-во, нельзя ее пить!..
— Ну а как вы думаете, кто виноват в том, что жизнь вот такая стала? — говорил Бармалов, слегка нахмурившись. — Что вода такая стала!.. Что спички такие!.. Что все такое!.. Куда ни посмотришь — все такое!..
— А че тут думать-то?! — с неожиданной злобою говорил Брызжиц. — Эти вот и виноваты! Разворовали все, испоганили, испохабили. Гниды такие! Натуральные гниды!.. Страну разграбили, народ извратили!.. А теперь, как споймали их, стоят вот, голову повесив. Раньше голову вешать надо было! — крикнул Брызжиц. — Ясно вам? Раньше вешать надо было!
Ф. положил перед собою на столе пистолет, нагретый скудным теплом тела, осторожно приблизился к приоткрытой фрамуге, осмотрелся, потом обратно вернулся за картонной трубкой и за оружием. Курок взвел он движением пальца большого, дуло вставил в картонную трубку с одной стороны; пусть не слишком хорош пламегаситель вышел, но все ж лучше, чем ничего, решил он.
— Ну, а если б вот вам, Сережа, сказали: делай, мол, с ними, что хочешь?..
— Рука бы не дрогнула, — твердо сказал Брызжиц.
— Не дрогнула? — сказал Бармалов. Он сделал движение рукою, тут же рядом обнаружился Кузьма Задаев, будто бы дожидавшийся особенного знака, стоит и пистолет из кобуры тянет.
Заминка мгновенная была, но отступать уж было некуда. Брызжиц на месте топтался, но уж не отступал, во всяком случае.
— Оружие-то держать приходилось? — спрашивал Бармалов.
— Не без этого, — отвечал старик. Подумал еще немного и взял пистолет из рук длинноволосого.
Ф. расставил ноги пошире, он держал оружие в двух руках и придвинулся вплотную к щели между фрамугой и рамой. Сначала он прицелился в старика, потом перевел оружие на разбитного, развинченного Бармалова, потом, подумав, взял на мушку комиссара… До выбранной мишени было метров шестьдесят или семьдесят, никак не меньше того, прикинул Ф., это больше расстояния уверенного выстрела; в сущности, шансов было немного, к тому же и трубка картонная мешала целиться; впрочем, Ф. когда-то неплохо стрелял из пистолета, и можно было попробовать.
— Люблю, когда слова с делом не расходятся, — говорил еще Бармалов.
— Я тоже, — согласился слегка побледневший Брызжиц.
— Ну-ну, смелее, друг мой, — говорил одобрительно Бармалов. — В кого хотите стрельнуть-то?
Старичок шагнул ближе к задержанным. Те с ужасом смотрели на Брызжица. Он осмотрел их всех.
— В этого, — наконец говорил. И ткнул пальцем в побитого и покореженного бугайка, с ребрами сломанными, с носом на сторону свернутым. — В козла вот этого хочу.
— В этого? Почему в этого? Объясните для наших телезрителей, — по-отечески улыбнулся Бармалов.
— Самый мерзкий, — говорил старичок. И зубами своими железными жидко и заносчиво улыбнулся в черный безжизненный зев устремленной на него камеры.
Кот неторопливо похаживал, наблюдая за происходящим, Ф. неотступно вел комиссара; как только станут стрелять, и он может выстрелить, твердо решил он. Это ничего не изменит и изменить не может, но все-таки отчего ж не исполнить задуманного?..
Выбранный Брызжицем вдруг завыл, губы его задрожали, он пал на колени и пополз к Брызжицу, будто собираясь умолять о пощаде, но один из бойцов ударом ноги отшвырнул задержанного.
— Встать! Встать! — крикнули тому.
— С предохранителя, знаете, как снимать? — говорил Бармалов.
Брызжиц промедлил мгновение, он передернул затвор и снял пистолет с предохранителя левой рукою.
— Куда стрельнуть-то? — говорил он, глядя с неприязнью в сторону жалкого человека.
— Куда хотите. Это уже все равно.
— В голову, что ли? — уточнил старик.
— Можно в голову. Ему все равно. Стреляйте в голову.
— Точно в голову? — переспросил старик.
— Да вы не бойтесь. Даже если и промахнетесь, вам помогут, вас поддержат, — пояснил Бармалов.
Испарина проступила на лбу Ф., он готов уж был стрелять; хуже было, что стали затекать руки; еще минута, и он не выдержит, сознавал Ф., он и боялся того и был почти готов к тому, скорее бы уж все произошло, думал еще Ф.
— Так стрелять, значит? — говорил Брызжиц.
— Не надо в голову, — жалко просил бугаек, опасливо глядя на Брызжица. Все еще смотрел он опасливо на торжествующего Брызжица, хотя и видел отчетливо тщетность всех уговоров.
— Или в грудь? — усомнился старик.
— В грудь! Можно в грудь! Сразу три пули ему!.. Чего свинца жалеть?!
Еще мгновение, и он выстрелит, сознавал Ф., он обязательно выстрелит, он не может ждать более, сознавал Ф.
— А-а!.. — простонал задержанный, попятившись; чернявый человек, недюжинного сложения его, растрепанный, затравленный и ничтожный, без смысла в глазах, кроме ужаса звериного, неизбывного.
— Приссал!.. — хихикнул Брызжиц.
— А последнего слова мы этому дерьму давать не будем, — говорил Бармалов. — Или дадим слово? — спросил он у тусклого окрестного воздуха. Спросил он у неба пасмурного и тревожного.
— Нет! Нет! Не дадим! — возмущенно ревели на трибунах. — Никаких слов!..
— Точно, — довольно улыбнулся Бармалов.
Сзади неслышно подошел комиссар.
— Товсь!.. — негромко говорил он бойцам. Лязгнули затворы. Бойцы внутренних войск вскинули свои карабины, целясь в небольшую толпу у стенки. Смятение было в толпе, мольбы и вопли.
— В голову все-таки лучше!.. Может, все-таки в голову-то стрельнуть, а?.. — тянул еще старик.
— Да стреляй же ты, черт тебя!.. — прошипел Бармалов, прикрывая микрофон ладонью. — Все дело испортишь!..
Ф. сжал зубы, до боли, до желваков, до хруста, до стона, до изнеможения… Проект его избранного существования некогда мог бы показаться даже чересчур горделивым, но впоследствии затушевался и затуманился автоматизмом и монотонностью его ежедневных житейских проявлений. Дух человеческий дан нам для преклонения или для всех отвращений, в зависимости от высоты его над уровнем моря, сказал себе Ф. Амальгама бытия и ничтожества есть мое настоящее, возразил себе Ф. Он еще иногда увлекался сочинением для мироздания разнообразных трагических эпитетов и дефиниций.
Старик растерянно и неотрывно смотрел на свою жертву и, вытянув руку с оружием, водил дулом вверх и вниз, выбирая место для наилучшего выстрела. И вдруг, зажмурив глаза, будто в пропасть сорвался — выстрелил.
— Пли! — негромко говорил комиссар.
Ф. все же выстрелил первым, или, скорее, это ему только показалось. Тут же выстрелил Брызжиц еще раз, загрохотали карабины; казалось, стрельба была отовсюду, эхо вернуло грохот преображенным, звонким и победоносным был этот грохот. Стая черного воронья беспокойно металась в мутном, безжизненном небе. Люди стали валиться, кто набок, кто ничком, кто навзничь. Карабинеры пошли вперед и вот все стреляют, стреляют, стреляют… Брызжиц стоял, вспотевший от волнения, и довольно улыбался. Бармалов забрал у него пистолет Кузьмы и вернул его хозяину. Длинноволосый усмехнулся, подбросил оружие на ладони и тут же хладнокровно пару раз выстрелил в людскую гущу. Просто на всякий случай, и без него бы обошлись, уж конечно. Старички и старушки на трибунах аплодировали, они хлопали герою-пенсионеру Брызжицу, их кумиру Бармалову, хлопали комиссару, хлопали бойцам внутренних войск, хлопали просто отменно выполненной работе, и вот со скамей встали старички и старушки, это немощное, ничтожное сословие, и все хлопают, хлопают, хлопают…
