правилам и обычаям, как они не слышат криков папы… Большинство собравшихся внимало, повиновалось, пятилось к стенам, но боотуры дерзили в ответ, размахивали оружием. Тогда отец замолчал, и молчание его было страшней крика, потому что в мире исчезли все звуки. Боотуры по-рыбьи разевали рты, колотушка неслышно встречалась со шлемом, подошвы боевых сапог ударяли в пол так, словно они превратились в осенние листья, а пол стал грудой лебяжьего пуха. Три стража жуткого вида – кто? откуда?! – скрутили ближайшего буяна в три погибели, остальные мигом усохли, кланяясь Закону в пояс, а Сиэр-тойон вернулся на веранду, сел на лавку со спинкой в виде горного хребта и отхлебнул из кубка, блаженно улыбаясь.
– Давай, – сказал я. – Зови стражей, папа.
– Ты…
– Зови, говорю. Испепели родного сына.
– Ты!..
– Ты Нюргуна не пожалел. Не жалей и меня…
Плохой папа. Плохой папа.
Очень плохой папа.
Позже, вспоминая злополучную ссору с отцом – первую в моей жизни, если не считать головомойки после вопроса о загадочном брате – я понимал, что был свидетелем чуда. Юрюн-боотур, глупое сильное дитя, удержался от прямого бунта, не поднял руку на отца. Я даже укутал его вечно мерзнущие ноги дохой, когда папа сел – упал! – на лавку, кусая губы, словно они в чем-то провинились. Сам отец забыл поднять доху, свалившуюся на пол. Закон-Владыка, Обычай-Батюшка смотрел на горы, и не хотел бы я видеть то, что видел он. Закон? Сперва он – отец, а нет таких обычаев, чтобы отец казнил сына за честную обиду, а главное, за любовь к собственному брату.
Да, чудо. А что? Обычное дело.
«Эх ты, сильный,» – вздохнул за моим плечом мертвый Омогой. Это был последний раз, когда я слышал Омогоя. Он ушел и больше не появлялся рядом со мной.
– Ты кушай, Юрюнчик…
– Я кушаю.
– Ты хорошо кушай…
– Я хорошо кушаю.
– Ты теперь боотур, ты должен кушать много…
– Мама, я скоро лопну.
– Ты кушай, Юрюнчик…
Есть не хотелось. Праздник у дяди Сарына до сих пор булькал в животе, подкатывал к горлу. Я, наверное, теперь никогда есть не буду! Мама, пригорюнившись, смотрела на меня. Она сидела напротив, одной рукой подперев щеку, а другой придерживая на коленях малышку Айталын. Моя младшая сестра – вылитая мама! – ерзала, вертелась, хотела спрыгнуть, но вдруг успокаивалась, садилась чинно и тоже подпирала щеку ручкой. Ее глазенки – черные и блестящие, как две ягоды дёрдюмы [35] – с мольбой устремлялись в мою сторону: давай! Давай, Юрюн! Я сдавался. Я наливал себе в чашку-долбленку кислого молока, честно отпивал треть и считал сыновний долг исполненным.
Тут все и начиналось по новой:
– Ты кушай, Юрюнчик…
– Я кушаю.
– Ты хорошо кушай…
Мой рассказ про Кузню не прозвучал и здесь. Да, я начинал, а мама слушала. Почти не перебивала, если не брать в расчет вечное: «Ты кушай…» Я увлекался, сыпал подробностями, а потом натыкался на два взгляда, мамин и сестренкин. В этот момент я понимал так ясно, что под ложечкой екало: они не слышат. Слушают, но не слышат! С тем же успехом я мог рассказывать свою историю чашке-долбленке. Юрюн Уолан вернулся, этого маме было достаточно. Сын мало кушает, это плохо. Сын устал, сейчас он наестся и пойдет спать. Или гулять. Или еще за какой-то надобностью. После вернется, сядет кушать. Наестся, пойдет спать. Кузня, Куо-Куо, дядя Сарын, буйный Уот, Мотылек – моя жизнь, превращенная в слова, текла мимо мамы и сестры. Ну ладно Айталын, она еще совсем крошка! Но мама…
«Она всегда была такой, сильный…»
Кто это? Омогой? Нет, не он. Я уже говорил вам, что Омогой ушел навсегда? Кто бы ты ни был, заплечный советчик, пускай даже ты – это я сам, считай, ты ударил меня под дых. Есть вещи, которые сопутствуют человеку-мужчине с начала его жизни, но человек-мужчина видит их изнанку лишь тогда, когда открывает скверную правду: изнанка и есть лицевая часть.
– Кустур заходил? – спросил я.
– Кто?
– Кустур.
– Кустур?
– У меня есть друг. Его зовут Кустур. Помнишь?
Мама заморгала: часто-часто. Она старалась вспомнить. Честное слово, она очень старалась. Она даже вспотела, как папа, когда я попытался его разбудить.
– Мой друг. Кустур. Мы выросли вместе.
Она мучилась. Разрывалась на части, не зная, как ответить на мой вопрос, а еще лучше, уйти от этого вопроса. Я ждал. Охотник в засаде, я получал от ее растерянности странное, болезненное удовольствие.
– Ты кушай, Юрюнчик…
– Так он заходил или нет?
– Кто?
– Кустур?
– Заходил. Кажется…
– Он справлялся обо мне?
– Да, справлялся. Наверное.
– Что ты ему сказала?
– Я не помню, Юрюнчик. Ты…
– Я кушаю. А может, он не заходил? Может, ты ошиблась?
– Может, и ошиблась. Как, ты говоришь, его зовут?
– Кустур. Сын Тимира, нашего кузнеца.
– А-а…
Едва отзвучав, имена сразу вылетели у мамы из головы. «Да расширится она!» – подумал я, не слишком вникая, что имею в виду. Кустур, Тимир, кузнец, друг – все это не имело значения для моей доброй, заботливой, прекрасной матери, потому что никак не соотносилось с нашей семьей, не имело для семьи решающего значения. Так и мой рассказ о Кузне проплывал мимо мамы: сын вернулся, и хорошо, сын мало кушает, и плохо. А как сын вернулся, где он был, что делал – всё это было подобно именам Кустур и Тимир, и смутному, раздражающему эху: «Он заходил? Он справлялся обо мне?»
– Ты ее замуж отдай, – я кивнул на малышку Айталын.
Сестра внимательно следила за нашим разговором. Молчала и следила. Я видел, что глаза ее наливаются слезами, но остановиться уже не мог:
– Замуж, а? Не сейчас, когда вырастет.
– Отдадим, – заулыбалась мама.
Ей нравилось, что беседа возвратилась на темы семьи.
– Кто у нас из божеств холостой? Из духов-хозяев?
– Да что сейчас перебирать, Юрюнчик? Рано еще…
– Нет, кто? Чаган-хан? Сюнг-хан? Дьылга-хан [36]?
– За Дьылгу нельзя, – строго указала мне мама. – Он женат. Чингис-Бис – упрямая, с характером. Второй женой мы не пойдем, правда?
Они с малышкой Айталын кивнули – так, будто и впрямь собирались идти замуж вдвоем.
– Бай-Баянай? Кулан-Дялык? А, какая разница?
– Большая, – возразила мама. – Огромная.
Она зарумянилась, разволновалась: ну да, важнецкий разговор!
– Ерунда! За кого мы ни пойдем, мы же станем, как ты? Правда? Семья, семья, семья! Ничего, кроме семьи! Гори, земля, вались, небо, лишь бы ужин к сроку! Ты кушал, Юрюнчик? Ты выспался, Юрюнчик? Ты ездил в Кузню, Юрюнчик? Ну и славно, садись кушай… Надень шапку, простудишься! Сними шапку, вспотеешь! Да, мама? Ты сделаешь Айталын такой? Или не ты? Или это сделает ее будущий муж?
Я аж захлебнулся прозрением:
– Это папа сделал тебя такой? Да?!
В лоб мне врезалась чашка. По лицу, на одежду потекло кислое молоко. Моя сестра Айталын, несмотря на юный возраст, кидалась метко: ой-боой!
– Дурак!
В этот день Айталын Куо, наша Лунная Красавица, впервые произнесла звук «р» как следует, по-взрослому.
3. Может, мы и не нужны вовсе?
Мне было плохо. Мне было плохо.
Мне было очень плохо.
Думал, приеду, мама с папой обрадуются. Я стану рассказывать, они – удивляться, восхищаться, переспрашивать. Потом сами расскажут, про брата Нюргуна вспомнят. И выяснится, что я глупостей от лишнего сердца насочинял, что Нюргун вырос и сейчас где-нибудь подвиги совершает. А мне про него не говорили, чтобы я на помощь к нему не поспешил. Я еще не вырос, рано мне вместе с братом сражаться. Родители за младшего сына беспокоились, берегли сокровище, вот и молчали. И Мюльдюну молчать велели. Я бы все понял и совсем не обиделся. А там бы вернулся Нюргун, или я поехал ему помогать, и мы бы вдвоем вернулись, и оказалось бы, что семья у меня замечательная, зря я плохое думал…
Размечтался! Ладно, Нюргун. Но хоть выслушать меня по-человечески можно было?! Я к ним со всей душой – со всеми тремя душами! – а они… Я им до еловой шишки, да? Прав Уот: будить надо! Рогатиной! Острогой! Семисаженной! Интересно, пока меня не было, они хоть обо мне вспоминали? Беспокоились?
Вряд ли.
И с Нюргуном так же. Засунули в какую-нибудь новую Елю-Чёркёчёх – и забыли. А что? Запросто! Теперь и вспомнить не могут, где он. Ну, или не хотят. Плевать! Они сами по себе, а мы с Нюргуном будем сами по себе. Найду брата, вызволю, станем жить вместе. Отдельно, подальше от папы с мамой. И от Мюльдюна – он с ними заодно. Поставим дом – да хоть в Среднем мире, с дядей Сарыном по соседству. Будем в гости к нему заезжать, с чудищами сражаться. Жен подыщем, свадьбы сыграем. И малышку Айталын с собой заберем. А то вырастят из девчонки Спящую Красавицу, буди ее потом…
Живите на небе без нас, как знаете!
Короче, я ушел. Нет, пока не насовсем – пройтись, отдышаться. Останусь в доме – распалюсь, наговорю гадостей… Лучше друзей повидаю. Вот кто меня точно выслушает! Рты пораскрывают, глаза выпучат. Кто из них в Среднем мире
