Когда история подошла к финалу, посыпались вопросы. В основном они касались реалий родного мира Дэвида — далеко не все, что он рассказал о нем ранее, было понятно присутствующим. Кому–то показалось странным, что Лэйкил и Лайла «случайно» наткнулись на Земле на потомка Хэбиара. Сердце Дэвида на мгновение замерло, когда он вдруг увидел ситуацию глазами тех, кто сидел с ним за одним столом: кен Апреи родственны дому Ниртог… и вот теперь представители этого дома вновь появляются на сцене, на этот раз — уже в связи с потомком другого дома. Кто–то мог увидеть во всем этом взаимосвязь, которой на самом деле не было. Можно было только порадоваться тому, что мысли этих интриганов пойдут по заведомо ложному пути, но Дэвид и представить не мог, какие выводы в конечном итоге они для себя сделают. Кому–то могло прийти в голову, что он — агент семьи кен Апреев, имеющей долгосрочные планы по захвату Кильбрена. Или еще какая–нибудь глупость в этом роде. Предсказать, в каком направлении потечет мыслительная активность присутствующих, землянин бы не взялся. Вполне могло оказаться и так, что вся эта затея с придуманной родословной открыла шкатулку Пандоры… а возможно, и нет. Дэвид играл вслепую. Существовало слишком много переменных, которых нельзя было учесть. Он двинул первую костяшку домино, она повалила следующие… но каким будет результат, не знал никто. Дэвиду оставалось только молиться, чтобы результат не оказался смертельным.
Никаких эксцессов за обедом не произошло. Никаких выходок, оскорблений, проверок, нападений, обвинений, откровений и прочего — высокорожденные покушали и мирно разошлись. Некоторые выразили желание познакомиться с Дэвидом поближе, как–нибудь. По внешности — ничего, кроме вежливого интереса. Кто–то осведомился, какие покои Дэвид занимает во дворце. Прежде чем землянин успел ответить, влез Фольгорм и сказал, что этот вопрос еще не решен. Очевидно, по каким–то причинам ответ «гостевые комнаты» или «те же, что и принцесса Идэль» категорически не годился, и дядюшка принцессы счел необходимым не дать землянину по незнанию ляпнуть глупость. Идэль, Дэвид и Фольгорм распрощались и вместе вернулись в ту часть дворца, которую занимал дом Кион, а ита–Берайни остались вместе с Гэал. На прощанье Ксейдзан сказал, что обязательно хотел бы еще как–нибудь пообщаться с Дэвидом, но никаких определенных сроков для новой встречи не назвал и вообще было не совсем понятно, что это — дань вежливости или настоящее желание получше узнать «далекого потомка» своего младшего сына.
Когда обед остался позади, Дэвид перевел дух и подумал, что все, в целом, прошло гораздо лучше, чем он опасался.
* * *
…Прародитель полыхал над руинами, как солнце, а сомнения в сердце Йрага становились все сильнее и сильнее.
Десять всадников приближались к Городу Бога, десять всадников, восседавших на соорни — рогатых лошадях. Соорни составляли главную ценность племени: выносливые и неприхотливые, они могли пить кисловато–горькую воду, от которой люди умирали в страшных мучениях. Соорни питались колючками, а взамен давали мясо и молоко, из их шкур изготавливали одежду, из шерсти — одеяла, из костей — инструменты. Для верховой езды использовали только жеребцов соорни: у оседланных кобыл пропадало молоко, а молоко в пустыне, где с течением лет питьевая вода встречалась все реже и реже, заменяясь проклятой горчащей влагой, ценилось также дорого, как и сама жизнь — ибо молоко и было жизнью. Укротить жеребца–соорни непросто, ибо они, дети демонов и лошадей, по природе дики и необузданны, и едва ли не каждого третьего из них приходилось забивать за слишком яростный нрав (когда это случалось, в племени праздник — много мяса), но все же их можно было подчинить, заставив служить человеку. По закону тот, кто оседлает кобылу–соорни; заслуживает наказания не меньшего, чем тот, кто прольет кровь брата: если не удастся оправдаться, виновника ждет изгнание — а изгнание равнозначно смерти.
И все же, несмотря на столь строгие запреты, первый из десяти всадников, что мчались к Городу Бога, восседал на кобылице. На молодой соорни, отвислое вымя которой было пусто, как прохудившийся бурдюк. Ираг ехал следом — первый среди воинов, второй после шамана… ехал и смотрел на кобылицу, которая уже никогда не даст молока, и думал о том, что это… неправильно. В этом было что–то извращенное, противоестественное — как, впрочем, и в самом шамане, носившем женскую одежду вместо мужской. Женскую, да еще и вывернутую наизнанку. Сарабад напялил на себя полдюжины платьев, а сверху набросил толстый шерстяной плащ, и оттого казался массивным, хотя все знали, что без одежды молодой шаман выглядит тощим и болезненным, с кожей неестественно–бледного цвета, как у мертвеца. Сарабад не носил оружия, если не считать оружием кривой старушечий посох с развевающимися хвостами волос из гривы соорни. Имелось еще одно обстоятельство, отличавшее молодого шамана от девяти всадников, следовавших за ним: Сарабад здесь был единственным, к чьей спине не прижимался ребенок. Остальные воины, не исключая и Йрага, везли детей.
Именно с детьми и были связаны сомнения Йрага. Он полагал, что такие же сомнения должны испытывать и другие члены отряда, хотя после того, как все было решено и они отправились в путь, никто не высказывал свои мысли вслух и не позволял беспокойству как–либо проявляться в словах и поступках. Пятеро везли своих собственных детей, еще четверо — детей своих погибших родственников, детей, которых они воспитывали, как родных.
Хотя Йраг был ненамного старше Сарабада, Йраг считался зрелым, даже старым вождем — еще несколько лет и ему придется уступить место кому–нибудь помоложе — в то время как Сарабад был необыкновенно молод для шамана. Обычно ученичество продолжалось десятилетиями, новый шаман заступал на место предыдущего не раньше, чем учитель умирал от старости, и, заступая, уже и сам был далеко не молод.
Йраг слышал, что учитель Сарабада, старик Неринэн, говорил, что способности ученика когда–нибудь намного превзойдут его собственные, и это значило немало, потому что получить похвалу от старого хрыча было не так–то просто. Отдавая должное талантам молодого колдуна, Йраг вместе с тем никогда не любил его, еще с самого детства. Сарабад не смеялся, когда было смешно, и не горевал, когда умирали родные; он был замкнутым, отчужденным, неправильным — с самого детства неправильным. Истеричный, капризный, жестокий и мстительный — вот какими бы словами вождь охарактеризовал того, кто занял место Неринэна после того, как старик погиб в битве с Чужаками, явившимися за волшебной кровью Прародителя. В детстве Сарабад был болезненным и слабым, он совершенно не умел драться и не был похож на того, из кого в будущем мог бы вырасти мужчина. Собственно говоря, мужчиной он и не стал. Он стал шаманом, и оказалось, что его омерзительные припадки, когда он трясся, рычал и, выплевывая пену, страшно бился о землю, имеют божественное происхождение.
