Я гордо отвечал:
— Найн, ихь бефорцуге бар цу цален.
В смысле: "Предпочитаю платить наличными".
И никаких вопросов типа "Почему". Реагируют даже так:
— О, простите.
Про себя думая:
"Мы ж не знали, что вы такой глубокий мудак".
Если бы кассиры узнали, что у меня вообще нет ни одной пластиковой карточки, они были бы потрясены. Как если бы перед ними возник клиент, лишенный головного мозга.
То есть, вообще с пустым целлулоидным черепом.
Карточки здесь есть у всех, от детей до бомжей.
Кроме, конечно, покойников: у тех после смерти всё к чертям отбирают. Пользуясь их покладистым нравом.
А я жил и действовал, как живой человек. Но без пластиковой карточки.
Не физическое лицо, а выходец с того света.
82
Но карточка — полбеды. Более всего допекала проклятая паспортная проблема.
Сами паспорта у меня были, оба-два: внутренний и загран. Правда, на разные фамилии, так что я на всякий случай держал их в разных карманах.
Предосторожность совершенно излишняя: все равно я эти документы не мог никому предъявить.
И не потому, что они липовые: это как раз в Германии не должно было никого касаться.
Может, у нас на Руси теперь только такие и выдают.
Но загранпаспорт мой был чист и гладок, как свежезаказанная могильная плита.
В нем совершенно нечего было почитать на досуге: ни тебе въездной визы, ни разрешения на пребывание, ни даже штемпелечка о пересечении германской границы.
Временами я даже жалел, что сбежал из "Рататуя" слишком поспешно, не дождавшись хоть какой-нибудь визовой поддержки от Каролины.
Хотя вряд ли они с Кирюхой стали бы выправлять мне визу: я нужнее им был нелегалом.
Должен признать: элемент противоправности заключен в самом моем даре.
Рассудите: сотни законов изданы в расчете на то, что человек — не иголка, завалиться в щель между паркетинами не может, он имеет определенный физический рост и обязан этого роста придерживаться.
Рано или поздно международное сообщество подведет под феномен Огибахина правовую основу:
"Взрослый гражданин обязан ставить органы охраны правопорядка в известность о любом предполагаемом изменении роста — точно так же, как об изменении имени и фамилии".
83
Я смертельно боялся немецких полицейских и, завидев издали их зеленые куртки и зеленые машины (особенно фургоны, по слухам начиненные компьютерным оборудованием), испытывал мучительные позывы к непроизвольной дисминуизации. Только здесь не было Ниночки, которая могла бы меня от этого комплекса излечить.
Хотя человека законопослушнее меня в Германии, наверное, не было. Если не считать моих магазинных краж.
Улицы я переходил исключительно на зеленый свет и только после того, как с места трогались другие пешеходы.
Иногда даже еще позже, чтобы подчеркнуть свою исключительную лояльность. Особенно если рядом стоял полицай.
Запугала меня жуткая сцена, свидетелем которой я стал поздно вечером на автобусной остановке.
Улица была пустынна, ни машин, ни людей: только я с тремя старушками под навесом стеклянного павильона.
Вдруг откуда ни возьмись — сразу две машины на бешеных скоростях: красный "гольф", а за ним полицейский "опель".
Полицейская машина, поддав газку, обошла "гольфик" и перегородила ему путь.
Тот ударил по тормозам.
Визг, колеса дымятся, одним словом — коррида.
Двое полицаев, выхватив на ходу пистолеты, выскочили из "опеля", выволокли из кабины "гольфа" вялого, сразу потерявшего интерес к жизни водителя, швырнули его лицом на капот, заломили ему за спину руки, защелкнули наручники и увезли неизвестно куда.
Всё это заняло чуть больше минуты. Главное, в полном молчании, без привычных россиянину криков: "Ах, ты сукин сын растакой-рассякой!.“.
"Гольф" с распахнутой дверцей остался посреди мостовой, страшный, как расчлененный труп.
Гляди-гляди, сказал я себе, сотрясаясь от ударов сердца, вот так поступят и с тобой.
А старушки спокойно обсуждали случившееся. Ну, естественно: они ж у себя дома. Это ради них стараются полицаи.
— Этот парень проехал на красный свет вон там, — сказала одна старушонка — с черным плюшевым бантом на затылке. — И не остановился. Я видела.
Другая, тоже с бантом, только голубым, поддакнула:
— Слишком много развелось иностранцев. Немец так не сделал бы никогда.
А третья ничего не сказала. Возможно, она была глухая и с теми двумя не водилась: у нее и банта на затылке не было.
Если бы почтенные дамы знали, что рядом с ними стоит не просто иностранец, но закоренелый хронический нелегал!
И что вы думаете? В автобусе, когда я смиренно присел у окна, глухая подошла ко мне и, тряся седой головенкой, громко сказала:
— Покажите, пожалуйста, ваш аусвайс.
Потолок автобуса разверзся над моей головой.
Я вскочил весь пестрый, захлопал крыльями, что-то сипло прокукарекал, а старушка, не слушая (или не слыша) с царственным видом опустилась на мое сиденье и отвернулась к окну.
Позже немецкая подруга моя разъяснила, что я должен был предъявить пенсионное удостоверение: видно, занял место, предназначенное для пожилых.
Старушка не просто качала права: она действительно хотела присесть. Ножки устали.
84
Вот так в течение полугода я осваивал Германию и заодно немецкий язык.
Не скажу, что было просто. Всякая чужая страна — это целый мир со своими причудами, впросак попадаешь на каждом шагу. Но я как раз не имел права попадать впросак и привлекать внимание общественности и властей.
Как-то занесло меня в Гельзенкирхен. Городок вполне приличный: та же пешеходная зона, те же супермаркеты, что и везде, те же пиццерии, китайские и греческие рестораны, в магазинах тот же набор продуктов.
Погулял, ближе к вечеру зашел в пивную освежиться перед дальней дорогой.
Заказал свой любимый кёльш: это светлое пиво я впервые попробовал в уличном кафе у подножья Кёльнского собора и словил высокий кайф. Подают его в узких тонкостенных стаканах, что, по-моему, придает кёльшу особый вкус.
Принимая заказ, официант как-то странно озирнулся и ушел. Капитально ушел, у меня создалось впечатление, что он либо уволился, либо повесился, а может и то, и другое одновременно.
Что поделаешь? На скандал у меня, нелегала, тоже не было права. Оставалось терпеть и ждать.
Пивная была заполнена в основном молодежью. Парни в майках, с крутыми накачанными плечами. Много бритоголовых, у одного над ухом вытатуирована ярко-красная роза. Несмотря на тесноту, шума не было: стоял приглушенный шмелиный гул.
