Ночка зажмурилась, напряглась, словно выныривая из кошмара. Двор дрогнул, размылся на миг и снова стал обычным.
Двор как двор. Мужики-доминошники, нормальные мужики, вон и бутылка имеется, да не одна, азартно вопящие дети на качелях, какой-то потрепанный пенсионер весь по щиколотку в таксах. Прямо-таки местный собачий пастырь. Все как обычно.
Но Ночка откуда-то знала: твари никуда не делись, они здесь, в этих пока что людях, они еще не главные в этом жутком симбиозе. Но это только вопрос времени.
«Со мной что-то не в порядке, – подумала она. – Это все Зона проклятая, все она…»
Ночка никогда не была религиозной. Да, крещеная, православная, мать когда-то окрестила, в российской глубинке крестили практически всех детей, разве что родители попадались чересчур идейные или просто с прибабахом. Но таких было мало. Крестили не потому, что истово верили, а просто потому, что такой уж установился в народе порядок. Крестины – вроде прописки у Господа Бога. Пришел в этот мир – будь любезен, пропишись, а не то, чего доброго, могут случиться неприятности. Так что лучше уж застраховаться. А вдруг…
Но в церкви девушка бывала редко, чудно2 казалось ей в церкви, душно как-то и даже немного страшновато. И пахло там неживым – ладаном и тленом.
Вот венчается молодая пара, вот родители при-шли окрестить чадо, а рядом в рядок стоят гробы, покойники ждут отпевания. Хотя ждут не покойники, им-то уже ждать нечего, ждет родня, ждут сослуживцы, друзья, просто знакомые…
В церкви встречались рождение, жизнь и смерть, и чувствовать это было немного жутковато, хотя все-таки… В церкви был покой, и этот покой примирял всех.
И Ночка решила сходить в церковь. Она мало знала о московских храмах, проходила мимо, отмечая ухоженность и какую-то даже самодовольную сытость подновленных стен, иногда ей хотелось зайти внутрь, но почему-то ни разу так и не зашла. Для себя отговаривалась, что незачем тревожить Бога по пустякам, хотя на самом деле побаивалась, что церковь ее просто-напросто не примет.
Все-таки человек, добровольно ушедший в Зону Отчуждения, ушедший из-за корысти, чувствует себя виноватым, если не перед Богом, то перед людьми. Зачем полез куда не следует, спрашивается? Вот ужо будет тебе…
А вернувшийся – как бы виноват вдвойне. Пришел, денег хапнул… А мы тут за гроши пуп надрываем!
А еще Ночка не верила, что Бог принимает каждого, а значит, и истинной безоглядной веры в Бога в ней не было. Там, в чернобыльских небесах, она верила в Зону, вера эта была смутная, языческая, но Зона – она тут, рядом с тобой, она в тебе, как тут не верить? И еще – милосердие было не свойственно Зоне Отчуждения. И, продолжая в глубине души верить в Зону, поверить в милосердного православного Бога было трудно. А так хотелось!
Наконец она решилась. Зашла в сеть, вывела на экран карту города с расположением храмов и монастырей, ткнула курсором наугад, зажмурив глаза, – словно на судьбу гадала. И пока не доехала до «Каховской», все думала, что ничего особенного в посещении храма нет, люди же ходят. Но все равно было как-то не по себе, в Зону летать и то было привычнее. Может, потому, что в Зону она именно летала, а не добиралась на метро и потом долго шла пешком.
А когда вышла из метро и уже почти дошла до поворота на Керченскую, вспомнила, что забыла купить платок и что с непокрытой головой в храм ее не пустят. Пока искала платок, немного успокоилась и вышла на Перекопскую уже как полагается, в платке. Прохожие удивленно косились на хрупкую рыжую девушку с суровым лицом, на голове не то бандана, не то чалма, шаг широкий, не девичий, кулаки сжаты до белых костяшек. Будто бы и не в церковь собралась, а в прокуратуру по повестке.
Дойдя до высокого крыльца, удивившись шарахнувшимся от нее в стороны церковным нищим, она вздохнула и вошла.
И сразу пространство храма, сверкающее позолотой окладов, бирюзой и киноварью росписей, с множеством оправленных в это мишурное великолепие суровых охряных ликов, сомкнулось вокруг нее, отрезав от города. И от Зоны.
И клочок Чернобыля, вросший в Ночкину душу, забился, будто в агонии, но не умер, а наоборот, словно полыхнул вовне и разлетелся жгучими брызгами. Кто-то вскрикнул, кто-то бросился к выходу, кто-то подался к иконостасу, словно пытаясь укрыться. И древние лики, стряхнув позолоту окладов, гневно уставились на Ночку неистовыми глазами мучеников и воинов.
– Бог простит, но не забудет! – послышался тяжелый, нечеловеческий голос. Или показалось?
И длинно и гулко, словно бы сам собой ударил колокол на звоннице.
Пространство сжалось и разжалось, что твой гигантский кулак, и храм изверг Ночку из себя. Изблевал.
Ночка бежала по улице прочь, комкая ненужный платок в руках, потом остановилась, посмотрела на светлое здание с куполами, перевела взгляд на какие-то подсобки, сараюшки, гаражи – церковь ведь тоже организация, а значит, ей требуется и транспорт, и прочее хозяйство, и неожиданно для себя успокоилась.
Ну, не принял ее храм, отторгнул, как паршивую овцу. А может быть, она и не овца вовсе? И вообще когда-то в молодости знакомые парни употребляли слово «овца» исключительно в пренебрежительном смысле. Но ведь и Зона тоже… А с Москвой вот покамест неясно, не то принимает она ее, не то нет.
Ночка почувствовала отчуждение. Чувство было сладким и пронзительным. И на миг ей стало пусто, спокойно и легко. Одна так одна, ничего нового, в сущности, не происходит. А Бог, который не для всех, который не захотел ее принять, скорее всего очень слабый и капризный Бог. И это не ее Бог… Ночке внезапно захотелось заплакать.
– Эй! – Она почувствовала, что ее трогают за плечо. – Девушка, храм тебя не принял, да? Не принял, я же почувствовал, хотя стоял у дверей. Я всегда там стою.
Рядом с ней стоял один из церковных нищих, непривычно опрятный бомж, пахнущий тленом и ладаном, стоял и смотрел на нее светлыми доверчивыми глазами.
– Не отчаивайся, милая, – мягко продолжал бомж. – Бог – он не везде такой, как здесь. Понимаешь, какие прихожане, такой и Бог. Я вижу, ты в себе несешь беду, но дьявола в тебе нет, уж дьявола-то я бы сразу заметил. Я врага человеческого хорошо вижу, в ком он есть, а в ком его нет. Ты вот что, сходи в Сергиев Посад, там место древнее, намоленное, глядишь, и помогут чем… А мне, убогому, дай рублей сто-двести, пойду, согрешу, выпью, у храма выпивать нельзя, а вон в том скверике можно. Мы завсегда там выпиваем. Да и не такой уж и грех это, если за спасение чьей-то души выпить. А мы только за спасение и пьем, ну, еще когда за упокой… Ты не думай, у нас деньги есть, только те деньги, что у храма подают, на выпивку тратить нельзя, Бог обидится. А если прямо здесь подашь, за оградою, то можно.
