Тот выпил уже без отвращения.
– Это манометры, – показал Гринберг. – Этот наружный, а этот внутренний. По наружному определяем высоту подъема, видишь, тут градуировка в тысячах метров. А по внутреннему качество работы аппарата дыхания. Но лучше об этом не думать. Дурацкий прибор. Что случись, все равно каюк. Так зачем смотреть на него? Вот если бы в нем было спасение, тогда дело другое. Здесь обычный ртутный термометр. А вот это шкала электрического термометра.
– Неужели такой бывает? – удивился Паша.
– А ты думал, в Стране Советов поганые инженеры? – покосился Гринберг.
Стаднюк с перепугу прикусил язык, но быстро нашелся с ответом.
– Нет, я просто не знал, что электричеством можно мерить тепло.
– Можно. Этим термометром мы меряем забортную температуру.
– И сколько там?
– Много будешь знать, скоро состаришься. Это секретная информация. Пусть наши враги сами запускают аэростаты и меряют. А то ты напьешься и разболтаешь кому-нибудь.
– А высота хоть какая?
– Уже восемь километров до земли.
«Мама родная!» – мысленно ужаснулся Паша и сделал глоток из бутылки.
– Ты так все скушаешь, – Гринберг забрал водку.
Но и полученной дозы Стаднюку хватило – по телу разлилась приятная расслабленность, создав ощущение не то безразличия, не то умиротворенности и спокойствия. Представилось даже, что после окончания эксперимента, если он не очень секретный, о Паше напишут в газете. Тогда, может, и девушки будут обращать на него больше внимания.
– Я что-то смешное сказал? – подозрительно глянул на Павла Гринберг.
– Нет.
– А чего рот до ушей?
– Согрелся.
– Понятно.
– А что нам придется делать во время эксперимента? – решил разузнать Стаднюк. – И когда он начнется?
– На пятнадцати километрах подъем закончится, вот тогда и начнется. Ты молиться умеешь?
– Что?! – вытаращился Паша.
– Молиться.
– Это еще зачем?
– Дроздов приказал. На высоте пятнадцати километров тебе велено думать о Боге.
«Что за странный эксперимент?» – подумал Паша, снова ежась от страха.
– И все? – на всякий случай уточнил он.
– Все. В наркомате не дураки, они знают, зачем это надо.
Гринберг вновь приложился к бутылке. Стаднюк поднял воротник и пристроился в уголке, но теснота давила невыносимо. В любой позе, даже когда она поначалу казалась удобной, затекала рука или нога или начинало ломить шею. Стрелка манометра ползла вверх, быстро отсчитывая новые сотни метров от земной поверхности. У Павла от взгляда на прибор снова закружилась голова.
Гринберг прикладывался к бутылке еще несколько раз, но в разговоры уже не вступал. Такое количество водки без всякой закуски и на него оказало сильное действие. Вскоре его лицо раскраснелось, а глаза заволокло пьяной пеленой.
– Хочешь еще водки? – сощурился он, когда в бутылке оставалось на два глотка.
– Хочу, – ответил Паша, дрожа от страха и холода.
– На. Только иди на свое место, а то здесь и так тесно.
Стаднюк взял бутылку и протиснулся в противоположный край гермокабины. Здесь было еще тесней, чем у Гринберга – так неудобно был расположен стекловидный куб. Павел попробовал устроиться и так, и эдак, но в глыбу упирались то колени, то локоть. Найдя более или менее приемлемое положение, он разделался с остатками водки и попробовал выполнить приказ Дроздова.
О Боге подумалось с неожиданной легкостью. Словно в мысли о нем не было никакой крамолы, никакого морального преступления.
«Это потому, что приказ», – успокоил себя Стаднюк.
На уроке в заводском училище говорили, что по легенде Бог живет в облаках. Конечно, это поповские сказки, но если вдруг на миг представить, что сказки эти хоть на чем-то основаны, получалось, что Паша поднялся уже выше Бога. Не сам по себе, конечно, а как средний представитель трудового народа.
«Жаль, что в кабине нет окон, – подумал он со вздохом. – Хотя ночью вряд ли что-то удалось бы увидеть».
Разогнанный кровью спирт довольно быстро согрел каждый уголок тела, и Павел начал проваливаться в тяжелую пьяную полудрему. Он попытался представить, как выглядели бы сверху облака, освещенные мертвенным светом луны. Эта мысленная картинка, словно свинцовые башмаки водолаза, потащила его в глубину сна. Но едва удавалось в нее погрузиться, как затекшая нога или придавленный локоть давали о себе знать. К тому же совершенно некуда было положить голову. Павел пробовал откидывать ее назад, прикладываясь затылком к мягкому шелку внутренней обшивки, но так начинала болеть шея. Упираться лбом в твердую поверхность куба тоже оказалось не очень удобно. Вконец измучившись, Стаднюк решил избавиться от проблемы кардинальным образом – залез на сам куб и свернулся на нем калачиком. Так, стиснутый между стекловидной поверхностью и верхним люком, он с облегчением провалился в сон.
Во сне он услышал голос.
– Ты веришь в Бога? – вкрадчиво спросил Дроздов, медленно проявляясь из пустоты Абсолюта. – Тебе бы лучше поверить, мой дорогой.
Овал его лица дрогнул и плавно превратился в зрачок револьверного дула. Павел вздрогнул, разглядев стальные полозья нарезки, уходящие в неведомую глубину – туда, где жила Смерть. Пространство завертелось водоворотом, пытаясь затянуть в приближающееся жерло, но круглый срез дыры вдруг затянуло тончайшей золотой сеткой, и Павла отбросило, как на батуте. Приглядевшись, он различил, что нити сотканы не из золота, а из живого огня. Струи световых корпускул переплетались, образуя систему из множества треугольников, замкнутую в окружность. Все это вместе вертелось, подобно глобусу, какой Павлу показывали на уроке географии, только теперь глобус не был картонным, его покрывали настоящие океаны и тонкая кисея облаков.
Павел понял, что падает на землю с невероятной высоты и тут же догадался, что оборвалась гондола аэростата. Он хотел закричать, но горло сжало ледяным спазмом, и ему не удалось выжать ни звука. С огромной скоростью, словно снаряд, Павел пронзил облачный пух и раскаленной кометой вонзился в светящуюся паутинку Москвы. Начерченный огнями город был невероятно похож на ту огненную фигуру, которая не дала ему упасть в револьверный ствол, но миг созерцания был столь краток, что память не успела запечатлеть подробности.
Невероятной силы удар потряс Павла, выдрав его из сна. Он понимал, что лежит, свернувшись калачиком, на кубе из черного стекла, но все же боялся открыть глаза. Почему-то веки отказывались подниматься. С огромным трудом Павлу все же удалось их разлепить, но, к своему удивлению, вместо тесного пространства герметичной кабины он разглядел вокруг себя пустынный перекресток. Не было больше огненных линий, зато появился ветер и качающийся свет фонаря. Снег падал густо, большими пушистыми хлопьями, кружась вихриками и волнами. Павел встал и направился вдоль дороги, постепенно трезвея от пронизывающего ветра. Он еще никогда не видел Москву настолько пустынной – за десять минут ни одна машина не прошуршала мокрыми шинами по мостовой, ни один пешеход не мелькнул в кружении снега. Можно было подумать, что город мертв, что в нем вообще нет людей. Может, и были когда-то, но давно вымерли – город превратился в пронизанную ветром пустыню из камня и льда. Что стало причиной этого, Павел не знал – то ли эпидемия вроде испанки, то ли вселенская катастрофа. Любая из тысяч роковых случайностей, от которых человечество счастливо ускользало столько времени, могла стать причиной этого.
