Молоденький участковый с гвоздикой в петлице играл на баяне для девушек, собравшихся возле него плотной стайкой.
Дорогов решительно повел нас в ДК. Мы, кстати, не особенно возражали, потому что хотелось погреться. Только Апакидзе заладил, как маленький: поехали назад, мол, нагулялись, поехали назад.
– Сейчас, – недовольно пробурчал в ответ Прокофьев, – запряжем кобылу в сани и поедем тебе обратно. Вперед, и не ропщи!
Танцы были прямо в фойе, напротив гардероба. Поэтому, чтоб добраться до буфета, нам пришлось идти, тесня пары. Песня «Я в весеннем лесу» Ножкина сменилась «Островом невезения» Миронова, и зажигательный фокстрот увлек нашего штурмана, поэтому до буфета мы добрались с потерями. Прокофьев и Дорогов были давно женаты, поэтому с буфетчицей они кокетничали со знанием дела и женской психологии. Беда заключалась лишь в том, что ни тот ни другой лыка не вязали, буфетчица лишь недоуменно хлопала ресницами да поглядывала на меня, скромно стоящего за спинами товарищей, словно ожидала, что я переведу. Заказав по порции сельди под шубой и море кофе, мы оккупировали один из столиков, разбавили кофе коньяком и попытались завести душевный разговор. Увы, разговор никак не клеился: сказывалась усталость, а Прокофьев откровенно зевал. К тому же за день мы, кажется, успели обсудить всех и вся: детей и жен, командиров, космонавтов, танки, системы связи, международную обстановку. Но остался один вопрос, который настойчиво стремился сорваться с языка с той минуты, как в поле зрения появился Дом культуры.
– Вовка! – обратился я к Дорогову. – Владимир Владимирович!
– Я слушаю вас, товарищ Левицкий, – отозвался тот, с аппетитом поглощая салат.
– Я никак не могу понять, как же у тебя вышло с тем портретом вождя…
Прокофьев стряхнул с себя дрему и насторожился. Впрочем, его хватило ненадолго: секунд через десять командир снова начал клевать носом так, что пришлось отставлять его нетронутую «шубу», дабы Прокофьев не использовал блюдо вместо подушки.
– …физически – как? – продолжал я донимать Дорогова. – Как это было возможно? Ну, я не могу понять!
– Замполит сдал? – хмуро осведомился Дорогов.
– Да какая разница! – отмахнулся я. – Не в этом суть, Владимир! Ну как можно сжечь портрет! Портрет вождя! На танцах! Физически – как это возможно?
Дорогов задумался, почесал переносицу.
– Для этого нужно соблюсти ряд условий. – Он принялся загибать пальцы. – Должен быть портрет вождя, так? Это раз. Должен быть открытый огонь, это два. И, – он слегка растерянно осмотрелся, – должны быть танцы. Это три. – Он наклонился в мою сторону. – Теперь тебе понятно, Вася?
Я махнул рукой с зажатой в ней вилкой.
– Все это слишком общо, Владимир. Никакой конкретики я не услышал. Ты же человек военный… – брякнув последнюю фразу, я опомнился и прижал к губам указательный палец, Дорогов сделал то же самое; Прокофьев проснулся, прошипел: «Тихо! Мы – спортсмены!» – и снова уснул.
– Одну минуту. – Дорогов выбрался из-за столика. – Прошу прощения…
Буфетчица с неодобрением поглядела на его вихляющую походку, покачала головой и снова сконцентрировалась на мензурке, в которой отмеряла «сто грамм» для очередного клиента.
Я без энтузиазма доел салат и перешел на кофе. К нашему столику подошли двое местных и попытались завязать разговор.
– Откуда сам? – спросил сельчанин, обдав меня запахом тройного одеколона и папирос.
– Из Симферополя, – соврал я. Не о Свердловске же им рассказывать? И тем более не о НИП-10, хотя почтовый адрес Центра как раз был Симферополь-28, так что ложь моя оказалась вполне себе умеренной.
В глазах незваных собеседников вспыхнули веселые огоньки.
– А кого-нибудь здесь знаешь?
– Никого, – широко улыбаясь, признался я.
Собеседники раззадорились еще больше.
– Пойдем покурим, Вася! – Меня хлопнули по спине.
– Слушай, а ведь меня и в самом деле зовут Василий! Как вы догадались? – В тот момент эта прозорливость действительно меня обескуражила.
– Вставай, пассажир, идем на воздух! – второй действовал более нахраписто, он вцепился мне в плечо и потянул так, что рукав куртки затрещал.
– Я не пассажир, – пришлось объяснять мне. – Я скорее водитель…
– Что же ты водишь? Говновозку, наверное, какую-нибудь? – Меня схватили сзади под мышки и попытались поднять со стула.
Я сначала обиделся, а потом мне стало смешно. То же самое, наверное, порой ощущал и Сергей Палыч Королев, который, являясь сверхсекретным генеральным конструктором, был вынужден держаться в тени. Наверняка и ему приходилось в беседах с непосвященными людьми вилять и терпеть какие-то обидные выпады, не имея возможности расплющить оппонента авторитетом. Это «Оса» – высокотехничный танк-робот стоимостью в миллионы рублей – говновозка? Я все-таки не Королев, мне позволительно иногда быть грубым. Поэтому я сначала фыркнул, затем хрюкнул и, наконец, выдал подходящий ответ:
– Жрите песок, юноши!
Сельчан, конечно, это предложение не порадовало, но адекватно отреагировать на мои слова – дать в морду – они не успели, потому что в фойе грянуло и заухало множеством голосов. Это напоминало звуковую волну от разорвавшегося снаряда или рев проносящегося на малой высоте перехватчика. Звук нарастал, и вот он слился со звоном бьющегося стекла и почти полностью заглушил «Песню про зайцев» в исполнении Юрия Никулина.
В буфет ворвался Дорогов с портретом Никиты Сергеевича, угол которого потемнел и заметно дымился. Следом за оператором антенны вбежал Апакидзе, он попытался отнять у Дорогова портрет в каком-то нелепом, похожем на нырок движении. Потерпев неудачу, штурман кардинально изменил свою задачу и одним махом сдвинул пару столов, худо-бедно забаррикадировав вход. И буквально через миг в эту хлипкую преграду врезался шумный человеческий поток. Буфетчица завопила благим матом. Апакидзе бросился грудью на баррикаду, которую должны были смести с секунды на секунду.
– Флягу дай! – потребовал Дорогов, протягивая мне руку.
– Зачем? – опешили сельчане, не прекращая попыток оторвать меня от табурета.
– Хочу с генсеком за Красную армию выпить! – ехидно ответил Дорогов, он уже сам дотянулся до авоськи с флягой. – Из чего сейчас делают краску? Не горит ни черта… – бросил он в мою сторону, потом плеснул коньяком на картину и зачиркал зажигалкой. По массивной позолоченной раме заструились всполохи синего спиртового пламени. Буфетчица зажала рот обеими руками и тоненько взвизгнула.
В этот момент баррикада была прорвана, а штурман – отброшен в сторону. У Дорогова отняли пылающий портрет и флягу, а самого оператора антенны повалили на пол. Заодно и мне вцепились в шею и плечи, прижав лицом к столешнице. Даже спящего Прокофьева, и того скрутили по рукам и ногам. Весь этот шум-гам да надежная плоскость под головой действовали на меня снотворно. Я несколько раз пытался поднять голову от столешницы, и тогда в поле зрения попадался то участковый с баяном, то буфетчица, то люди в одинаковых синих костюмах.
