Я — Легион (СИ) - Злобин Михаил

Навалившееся на новичка заключенные вдруг разом обмякли, и Гена под воздействием потустороннего липкого страха отчетливо понял, что они просто умерли. Умерли одновременно, молча и абсолютно противоестественно!

Следом за ними рухнули как подкошенные те, кто должен был избивать беззащитную, как они полагали, жертву. А сам новенький поднялся, легко сбрасывая с себя бездыханные тела, и встал в полный рост, внушая своим видом трепет в сердце любого, кто сейчас смотрел на него.

— Э-э-э… че за нахер?!

Как только эти слова сорвались с языка одного из приспешников Бати, он тут же повалился на расстеленные матрацы, будто из его туловища вынули позвоночник.

— Да ну наху-у-у…

Стоило открыть рот еще одному, как его постигла та же участь. Третий, видимо, никаких выводов не сумел сделать, поэтому возопил, рискуя переполошить охрану.

— Да как ты это де…

Его крик оборвался на полуслове, перейдя в тихое сипение, словно он уже умер, а воздух из легких все продолжал выходить, как из надутого пакета.

Оставшиеся двое оказались посмышлёней своих товарищей, и замерли, боясь не только пошевелиться, но и сделать вдох.

— Ну что, Батя, — новичок произнес кличку авторитета с плохо скрываемым презрением, как грязное ругательство, которым не оскорбят даже последнюю привокзальную шлюху, — ты все еще хочешь заглянуть в пасть волку?

— Нет… НЕТ! Послушай, пожалуйста, давай все обсудим! Я готов извиниться…

Авторитет унизительно залепетал, пытаясь выторговать себе жизнь, но вот только непроизнесенного правила никто еще не отменял. Любой, кто нарушал тишину, тут же умирал. И Батя тоже вмиг замолк, а его тело начало медленно заваливаться, пока не упало как срубленное дерево на трупы своих прихлебателей.

В живых остался один единственный бандит, который сейчас стоял ни жив ни мертв, и трясся крупной, различимой даже в темноте, дрожью. По его штанине потекла теплая струя, но вряд ли кто-то мог это заметить в царившем в камере мраке.

— А ты ничего не хочешь мне сказать?

Новичок вплотную подошел к блатному и шумно втянул носом воздух, как делал это днем, чем заставил уголовника затрястись еще сильнее.

— Не слышу ответа?!

Последний выживший блатной так активно замотал головой, что его аж покачнуло.

— Что ж, значит, ты умрешь без последнего слова.

Арестант уже начал набирать в грудь воздух, чтобы предпринять отчаянную попытку отстрочить свою гибель, но ни звука не сорвалось с его губ, потому что он рухнул на пол вслед за своими дружками, с которыми он так весело мучил и угнетал всех остальных заключенных в этой камере.

От дальнейшего зрелища глаза Штатива полезли из орбит, хотя, секундой ранее ему казалось, что округлиться еще больше они уже не могут просто физически. По камере прошлась еще одна волна всепоглощающего страха, только куда более сильная, чем все предыдущие вместе взятые. Она заставила сердце Гены биться так неистово, словно он на последнем издыхании бежал многокилометровый марафон, а не лежал без движения. В какой-то момент пульс стал таким частым и сильным, что несчастная сердечная мышца начала пропускать по два, а то и три удара, отчего в груди инвалида стало нарастать удушающее давление.

Мертвые зашевелились…

Они в полной тишине поднимались на ноги и разбредались по камере, укладываясь обратно в свои постели. Гена от этого зрелища испытал такой ужас, что просто не понимал, как он еще оставался жив, а не умер глядя на всю эту дьявольщину!

Наконец он вспомнил, что говорил ему странный новичок, как наказывал ему спать, зажмурив глаза, и понадеялся, что еще не поздно все исправить. Штатив накрылся одеялом с головой, для верности еще закрыв глаза руками, и принялся впервые в своей жизни истово молиться всевышнему, прося защиты, чтобы тот спас его, а не обрекал на судьбу своих остальных сокамерников.

Когда прошла минута или чуть больше, Гена даже понадеялся, что все обошлось, но тут над ним раздался тот самый леденящий кровь голос, от звучания которого зашевелились на теле волосы, а кровь застыла в жилах. Похоже, сегодня бог к его мольбам остался глух…

— Брось, Гена, не прячься. Я знаю, что ты все видел. Почему ты меня не послушался?

— Я… я…

Штатив пытался что-нибудь сказать, но из его пересохшего горла вырывался лишь сдавленный сип, который он и сам едва мог слышать.

— Извини, — слова этого чудовища прозвучали как приговор, — но я не могу оставить тебя в живых после всего этого.

— Нет… пожалуйста! Я никому не расскажу!

В темноте было видно, как новенький медленно покачал головой, лишая инвалида даже призрачной надежды на жизнь.

— Прости, но нет. — Он опустился перед Штативом на колени, и тот попытался отшатнуться, но был остановлен твердой рукой, ухватившей его за плечо. — Ты только не бойся, это очень быстро, и совсем не страшно. Можешь мне поверить, ведь я уже умирал…

Хромой пытался что-то сказать, чтобы отсрочить неизбежное хотя бы на секунду, но его сердце вдруг споткнулось, и нависающий над ним зловещий силуэт начал растворяться в сгущающейся темноте.

Мое первое полноценное утро в этом СИЗО началось с внезапно включившегося света и заигравшей из хриплого динамика музыкальной заставки.

— Доброго-доброго-доброго утра, Москва! На студийных часах ровно шесть часов, а это значит, что большинство из вас уже встали с теплых кроваток и начинают очередной свой трудовой день! Сегодня, двадцать пятое декабря, за окном стабильные минус десять градусов, и возможны осадки! Так что будьте осторожны на дорогах, дорогие слушатели, ведь гололёд очень коварен…

Под омерзительно бодрую болтовню радиоведущего, которая раскаленными гвоздями вонзалась мне в сонный мозг, мои новые марионетки встали со своих спальных мест, где они всю ночь изображали здоровый сон, и принялись наводить порядок в камере.

В голове творился бардак, из-за которого я снова ощущал себя двумя разными людьми. Одна половина меня твердила, что я сделал все правильно, а другая жалела ни в чем неповинного Гену, который стал невольным свидетелем моей расправы над заключенными. Я словно до сих пор ощущал дурманящий привкус его страха и слышал его последние слова.

Повернув голову и отыскав взглядом мертвеца с костылем, в котором у того больше не было надобности, потому что у покойника уже ничего болеть не могло, я стыдливо отвел глаза. Смотреть на свою жертву было слишком больно и совестно, но все что я мог делать, это только каяться перед самим собой и сокрушаться. Однако это нисколько мне не помогало, напротив, делало только хуже.

Из памяти Геннадия я узнал, что у него где-то в Подмосковье был сын, с которым тот, впрочем, не жил, но все же очень любил. Жил он с бабушкой, которая забрала его у матери-алкоголички, и через два года должен был заканчивать школу. Если останусь в живых, то я обязательно постараюсь помочь их семье хотя бы материально, чтоб мальчишка мог спокойно выучиться. Большего, к сожалению, я дать ему не смогу…

Встряхнувшись, я напомнил себе, что это, вероятно, будет не последняя невинно загубленная мной душа, и если я не сумею держать себя в руках, то проще лечь прямо здесь и помереть. К моему удивлению, мне помогло. По телу словно прошла холодная волна, замораживая все чувства, и я снова был способен холодно мыслить и планировать дальнейшие свои шаги.

Теперь под моим контролем оказалось пятнадцать покойников, включая одного тюремщика. Последний в свободное от службы время вел свою обычную жизнь — отсыпался дома, целовал жену, которая беспокойно предлагала ему дома накинуть халат, волнуясь о том, что он слишком холодный. Исправно хвалил ее стряпню, которую на самом деле не ел, а тайком вываливал в унитаз, периодически ходил по магазинам, отвечал на звонки и сообщения от друзей, давал какие-то обещания… иными словами, старательно поддерживал иллюзию домашнего быта и обычной жизни.

К большому сожалению, его жена мне показалась хорошим и добрым человеком, отчего мне было до невыносимости жалко лишать её своего избранника. Она вовсе не была в курсе того, какая мразь живет с ней под боком. Она не знала, как последние одиннадцать лет ее супруг пытал и мучил людей в застенках изолятора, как они собирались с сослуживцами и отбивали заключенным пятки и почки, отчего те потом неделями мочились кровью. Иногда, конечно, они так поступали за дело, но нередко и просто ради веселья. Многие даже за каким-то хреном снимали некоторые сцены истязаний на телефоны, чтобы потом в своем кругу можно было их пересмотреть и обсудить.