Артем остановился, притаился за чахлыми кустами, на которых болтались последние засохшие листья.
— Здесь будем ждать, — сообщил он почему-то шепотом.
Я кивнул.
Вот значит, как выглядит этот брод, давший новое название поселку. Не только новое название — новую жизнь. Домашняя скотина в проснувшемся мире — это такой козырь в рукаве, о котором даже мечтать нельзя.
За годы спячки домашние животные либо передохли, либо одичали. За считанные дни после пробуждения люди оскотинились. В одичавшем и оскотинившемся настоящем иметь домашнюю скотину, и не иметь из-за этого проблем было сродни библейскому чуду.
Белокаменный Коровий брод доказал: чудеса случаются.
— Долго ждать-то? — спросил я.
Артем пожал плечами. Шепнул:
— Всяко бывает. Иногда недолго, порой дотемна. Но чаще недолго. И всегда в один день.
— А потом чего?
— Чего? Возьмем корову, отведем в коровник. Да вы не бойтесь, она не бодучая.
Не бодучая. Это прошлые были не бодучими. А кто ее знает, какая на этот раз выйдет. Может, оттуда вместо домашней коровы дикий бык припрется. А за светом тут, видно, какая-то временная аномалия. И корова одна и та же. И домашняя. Тридцать лет она прожить никак не могла. Значит, приходит из прошлого.
Кстати, этим можно объяснить и выпавший из жизни месяц, испарившийся в мгновение между нашим входом в свет в Новгороде и выходом из него возле Белокаменного.
— А чего шепчешь? — спросил я.
Артем пожал плечами:
— Так как-то… по привычке.
— Конспиратор.
Необычности, странности и непонятности подбивают на благоговейный шепот. Я понимал парня: у меня у самого зародилось предвкушение чего-то волнительного.
С другой стороны, для Артема-то все это должно быть рутиной. Сколько он отсюда этих коров уже перетаскал.
Через полчаса сидения в кустах, от волнительного ожидания чудес не осталось и следа. Сперва стало зябко. Потом откровенно холодно. Неприятный ветер продувал жидкие кусты и нас с Артемом. Не знаю как парня, а меня так до костей.
— Долго еще? — не выдержал я.
Он снова пожал плечами.
— Надо было у Митрофаныча согревающего прихватить, — проворчал я, чувствуя, как постукивают от холода зубы.
Артем резко приложил палец к губам:
— Тс-с-с!
Я замолчал, вслушиваясь в шелест голых ветвей на ветру. Где-то вдалеке послышался тихий всплеск воды.
— Корова? — спросил я, отметив, что тоже перехожу на шепот.
Артем довольно кивнул, странно зажестикулировал. Так в американском кино, стоя под запертой дверью, актеры, играющие полицейских, показывают актерам, играющим их напарников, как они сейчас будут брать преступника.
То есть показывали. Раньше. Когда еще было кино, и актеры чего-то стоили.
Плеск усилился, приблизился. Кто-то шел вброд через Пышму.
Четыре четырки, две растопырки, сзади вертун — вылезла из глубин памяти дурацкая детская загадка, которую загадывала мама. Ответ был известен заранее, но мне нравилась сама формулировка. Особенно про четырки и растопырки. В них было что-то уморительно-смешное.
А еще мама мягким голосом пела песенку-загадку про «ко», которые пасутся далеко на лугу. И ответ был тот же самый, и тоже заведомо известен. Но фраза: «Правильно, коровы. Пейте, дети, молоко, будете здоровы» — вызывала у меня неизменный восторг. Потому что — правильно. Потому что я угадал, верно ответил, и вообще молодец.
Как давно это было…
Всплеснулось совсем рядом. Свет возле брода ожил, забегали искорки. Наметилась тень…
И из стены золотистого сияния вывалилась фигура.
Это была не корова. Возле света стоял человек.
Старый. Даже древний. В лабораторном комбинезоне.
— Чего это? — не понял Артем.
Я не ответил.
Не мог отвечать.
Вообще потерял дар речи. Потому что происходящего не могло быть по определению!
Я бы не удивился, если бы оно произошло там, за стеной. Но здесь, в реальном мире это было невозможно.
Человек перевел дыхание, огляделся и шаркающей стариковской походкой побрел прямо на нас.
Я вздрогнул. Артем посмотрел на меня странно. Удивление на его лице сменилось испугом.
— Вы чего, дядь Сереж?
Я лишь мотнул головой. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло.
Мужчина в лабораторном комбинезоне преодолел уже половину расстояния, разделявшего наше продуваемое всеми ветрами укрытие и Пышму. Теперь можно было в деталях разглядеть испещренное глубокими морщинами лицо старика, его редкие седые волосы, выцветшие глаза, сизые, похожие на червей губы.
Выглядел он хреновенько. Кожа на лице и руках шелушилась, где-то потрескалась до крови. Но, в любом случае, сейчас Вольфганг Штаммбергер смотрелся куда лучше, чем в последнюю нашу встречу, когда я закопал его хладный труп в километре отсюда на пару с Митрофанычем.
И я готов поклясться, что старик тогда был мертвее некуда. И закопали мы его достаточно глубоко, чтобы он смог выкопаться без посторонней помощи…
— Дядь Сереж, — потеребил за локоть Артем, — вы чего, покойника увидали?
Я кивнул. Именно, покойника.
Мертвец шел ко мне.
Он уже увидел нас и двигался целенаправленно к кустам, в которых мы засели.
В тот момент мне жутко захотелось развернуться и дать деру. Но ноги отказывались повиноваться. Сердце колотилось, готовое разорвать грудь. По спине, несмотря на холод, потекла липкая струйка пота.
— Этого не может быть, — промямлил я. — Не может этого быть!
Вольфганг Штаммбергер поднял руку в приветственном жесте и отсалютовал мне как старому боевому товарищу.
— Отчен добрый фечер! — крикнул он.
Голос старика сорвался, он закашлялся, сплюнул. Поднял голову и посмотрел немного виновато.
— Наконец я фас выискивал.
И ощущение реальности рухнуло с громким треском, как башни-близнецы сентябрьским днем в начале века.
— Хороший шнапс, — похвалил Штаммбергер митрофанычево пойло.
Отставил стакан и занюхал половинкой кислого яблока.
Хозяин кивнул. Он сидел в стороне от немца, поглядывал на старика с опаской. Я его понимал: сам едва свыкнулся с мыслью, что закопанный немец снова жив.
Митрофаныч смириться с тем, что сидит за одним столом с живым покойником, еще не успел, потому пил. Торопливо, пытаясь при помощи допинга сравнять грань между текущей действительностью и действительностью привычной.
— Между третьей и второй промежуток небольшой, — сообщил хозяин и поглядел на меня.
— Вообще-то между первой и второй, — поправил я, подвигая Митрофанычу стакан немца, до которого хозяин поостерегся тянуться.
