– Вот и суди, Иван, о том, что словно бы и всем известно, да только никто этого выразить не может. Так и любовь у нас всем видится по-разному. А египтянин, говоря о ней, тысячу лет рисовал плуг, поскольку в земле фараонов иероглиф с изображением плуга имел значение «любить».
– «Влюбился, как сажа в рожу влепился», – радостно подхватил Иван Антонович, зная, что Артемий не станет тягаться с ним в знании пословиц, – «Новый друг, что неуставный плуг».
– Так ведь нет же у нас иероглифов. И не было никогда, – упирался Иван Антонович.
– Да в каждом слове иероглиф, – отвечал Артемий. – Только мы эти иероглифы от самих себя спрятали, чтобы рабами их не стать.
– Или кого-нибудь рабами их не сделать? – ухмыльнулся Иван Антонович.
Вечернее небо стирало краски дня незримой кистью из суетливых ласточек, метавшихся над прудом. Сидя в лодке, Иоганн подмигивал Якобу, и оба брата замирали в восхищенье, внезапно распознав брахистохрон в полете птиц. От воскрешенных ауспиций в их головах рождались мириады формул, которые они спешили записать друг другу мелом на камзолах. Возня раскачивала лодку, на борту которой значилось загадочное имя «Bernulli».
На пустынном берегу одиноко возвышался каменный дом. В желтом свете, струившемся из окна, виднелись контуры чьей-то хрупкой фигуры. Тщедушный человек стоял, раскинув руки, в самом центре огромной залы.
– Скорее, – кричал Иван Антонович, – мы можем не успеть!
Артемий выбился из сил. Он больше не мог бежать.
– Остановись, Иван! Дай дух перевести.
– Вот же беда с тобой!
– Кому беда? – выдохнул Артемий.
– Да всем! Всем беда!
Увещевания Ивана Антоновича мало походили на каприз и еще меньше на шутку. Он действительно боялся чего-то, что непременно должно было случиться, коли они опоздают.
До дома оставались считанные метры. Не оглядываясь более на Артемия, Иван Антонович кубарем скатился с вершины холма, оказавшись на залитой светом поляне, как раз напротив окна.
– Мое приветствие, Егор Константинович! – раскланялся он перед стоявшим в окне человеком.
– В моем аквариуме заговорили рыбы! – послышался за окном голос Егорушки.
– Какие уж там рыбы! Вы бы их давно отправили на заливное, окажись они в ваших стигийских водах, – кричал Иван Антонович. – Мы – не рыбы! Рыбы – не мы!
– Однако, Иван, ты скользкий тип!
– Что поделаешь, я долго терся со слизняками!
– Ты один? – спросил Егорушка, всматриваясь в темноту за окном.
– Нет! Со мной нубийская конница и пятьсот ныряльщиков с Крита, – горланил Иван Антонович, словно пьяный ямщик у трактира.
– Заходи уже! – послышалось из-за дверей.
Как только на поляне появился Артемий, к берегу пристала лодка. С нее бесшумно сошли Иоганн и Якоб. Каждый из них держал на плече по веслу. Они направились к Артемию и молча принялись выкапывать из земли фигуру, нарисованную его тенью. Остро заточенные весла работали не хуже лопат. Вскоре Артемий оказался на самом краю глубокой ямы, точно повторявшей контуры его фигуры. Ему вдруг невероятно захотелось улечься на самое дно, чтоб испытать всем телом то, в чем будто бы обманывался его глаз, но оклик Ивана Антоновича, звавший войти в дом, остановил его.
– Значит ты удумал их взорвать? – обратился Иван Антонович к Егорушке, который возился на столе с какими-то проводами. – Я ведь, заметь, не спрашиваю за что, – продолжал Иван Антонович спокойным голосом, – Дело понятное! Все известные мне революционные книги начинались философским трактатом, а кончались кратким руководством по изготовлению динамита кустарным способом.
Егорушка не отрывал взора от разложенного на столе механизма. Казалось, что слова его мало интересовали. Артемий не пытался скрыть своего удивления.
– Нельзя ли полюбопытствовать, – осторожно начал он, – проявлениям какого рода убеждений обязаны мы лицезреть столь небезопасные приуготовления?
– Троцкистским, – сквозь зубы процедил Егорушка.
– «Перманентная революция против перманентной бойни! Такова борьба, в которой ставкой является судьба человечества», – обратившись к Артемию, с безукоризненной точностью цитировал Иван Антонович.
– Браво, Иван! – победно воскликнул Егорушка, – Браво! Судьба человечества – вот истинная ставка тех приуготовлений, которые кому-то здесь и кажутся «небезопасными».
– Позвольте, вы и нашу с Иваном Антоновичем судьбу решаетесь поставить на кон? – недоумевал Артемий.
– Не пытайтесь собственную исключенность из истории выдать за собственную исключительность, – бросил Егорушка, – Дешевый трюк. Пыль не летает против ветра.
– Так ведь и вы для этой истории так, пустяк. Разрушая, вы надеетесь что-то построить, но велико ли царство, границы которого очерчены разлетающимися осколками взорванных вами бомб? – не унимался Артемий.
– Величие нашего царства определяется отнюдь не его размерами, которые мы, к слову сказать, вольны раздвинуть до самых невероятных пределов. Наше истинное величие таится в нашей непредсказуемости.
По лицу Артемия пробежала тень улыбки. Он больше не хотел слушать и не надеялся спорить. Взор его тянулся к громадному дубовому столу, заваленному книгами, поверх которых было наброшено черное атласное полотно, готовое, казалось бы, в любой момент соскользнуть на пол, открыв для гостей то, что хозяин дома, похоже, пытался спрятать от докучливых взоров.
Иван Антонович тоже заметил эту необычную картину. Под зловещим полотном скрывалась какая-то тайна. Ему вдруг показалось, что вся комната начинает проваливаться в складки накрывавшей стол ткани. Каждое отражение тонуло в ней, и каждый луч света обращался в угольную пыль, сливаясь с этой чернотой. Однако, после всего услышанного, какая здесь еще могла быть тайна? Что было бы секретом большим, чем сопричастность этим бомбам? Вот разве убежденья, что толкают их взрывать?! Да и о них тут говорили без утайки.
Закат бикфордовой искрой коснулся горизонта, похожие на вату облака внезапно вспыхнули и разлетелись в клочья, и небо осветилось мириадой звезд, которые до самого утра, срываясь с высоты, не перестанут шлепаться в соседнее болото.
– Мы у тебя переночуем! – сказал Иван Антонович Егорушке.
– Но только утром вы должны убраться! – недовольно буркнул хозяин.
– Твоим утром или моим? – спросил Иван Антонович с усмешкой и, видя недоуменное лицо Егорушки, добавил, – Ты ниже меня на пол головы – твое утро наступит позже.
– Так я, пожалуй, заберусь на крышу.
В прохладном воздухе просторных комнат для гостей как мутные кристаллы в отвердевшей порфировой лаве застыли запахи скрипичной канифоли, сырой бумаги и пшена.
