Вроде бы делали еще уколы, давали таблетки. Кажется, водили в «душ» — поливали, скорчившегося, струей воды из шланга.
Однажды Ник обнаружил себя за столом в обществе других людей. Они ели, и Ник послушно взял ложку, еле вспомнив, как ею пользоваться, зачерпнул вязкой каши. Рядом с ним обжирался, запихивал в рот целые куски хлеба жирдяй. Ник рассмеялся. Тут же подскочил санитар, увел борова, а Ника принялся кормить с ложечки, как ребенка.
Потом снова были темнота и пустота, в ней всполохами проскальзывали отдельные мысли: «Артура закопали», «Маша… изолят, изолят», «Мама не знает», но Ник не мог ни удержать их, ни додумать до конца.
Еще через одну вечность Ник понял, что в палате не темно, напротив, свет здесь никогда не гасили, он мешал, не позволял остаться в одиночестве. И санитар круглосуточно был подле Ника. Чувство тревоги оказалось новым, незнакомым. Ник смаковал его, потом попытался объяснить санитару, и тот позвал врача. Ник его уже видел когда-то, этого мужчину с аккуратной бородкой. Врач слушал его блеяние и хмурился. Снял очки, повертел их в руках, складывая дужки, и наконец тихо сказал:
— Никита Викторович, вам сильно мешает ваше состояние?
Ник с готовностью подтвердил: да, там, за порогом небытия, в осознанном мире, его ждут кошмары, его караулят твари прошлого. Ник туда не хотел.
— Тогда мы поднимем дозировку до прошлого уровня. — Врач отвел глаза. — Поправляйтесь, Никита Викторович.
Последние его слова рассмешили Ника: «Поправляйтесь»! Врач же знает: Ник здесь навсегда. На-всег-да. И никогда ему не вернуться к прежней жизни.
Никогда.
И каркнул ворон.
Ник, кажется, снова ел, и снова спал, и плавал по волнам ассоциаций, и санитар всегда был рядом, но однажды вернулась боль.
Проснувшись, Ник свернулся в постели в скулящий комок. Навалилось все сразу: нестерпимо хотелось курить, дрожали руки, пересохло во рту, и губы казались распухшими, чужими. Воняло немытым телом и мочой.
Санитар не появился, и Ник сполз с койки. Он не помнил свою палату и не мог ее видеть. На Нике было что-то вроде фланелевой пижамы, серой, застиранной. Несколько шагов до двери — за ней, надеялся Ник, туалет.
Он не ошибся. Открыл воду и сунул голову под ледяную струю. Его трясло, как последнего наркомана, и постепенно дошло: дружок, так ты и есть торчок. Тебя заперли… Где? В психиатрии? Тебя «накачали», но сегодня почему-то не дали лекарств, и тебя ломает. А в прошлый раз, со стыдом вспомнил Ник, он сам умолял врача дать транков или чем там травили. Испугался. Он проиграл и до боли боялся осознать это.
Он — проиграл.
Ник вернулся на койку, так и не осмотревшись, натянул на голову тонкое одеяло и закрыл глаза.
Так он лежал долго, очень долго, и каждый вдох давался с трудом: болели тело, душа и совесть.
Клацнул засов — Ник вздрогнул, повернул голову. В палату втиснулся здоровенный санитар, с Коня размером, но отъевший небольшое брюшко.
— Давай на выход. К тебе пришли.
Ник все еще туго соображал. Кто мог прийти? Кому он нужен? Если врачу, надели бы смирительную рубашку и произвели осмотр на месте. Или, обездвижив, отволокли бы на процедуры. Ник направился к выходу, с трудом переставляя непослушные ноги. Санитар посторонился, пропуская его вперед. Ни наручников, ничего. Значит, не рассчитывают, что он попытается бежать. Или знают, что далеко не убежит: не сможет или не захочет.
Коридор был на вид стерильным и светлым. Пока шли, Ник насчитал по двенадцать дверей с обеих сторон. Интересно, в палатах пусто или там кто-то сидит, думая, что он один? Или уже сошел с ума, воет, но звукоизоляция не выпускает его крики. Или, скорее, надувает пузыри и улыбается.
Впереди — дверь. Металлическая, выкрашенная в белое. Санитар провел карточкой по панели, потянул дверь на себя. Ник напрягся, хотя понимал: бежать бессмысленно, его поймают максимум через двадцать метров.
Еще один коридор, короткий. Скорее, прихожая. Дверь справа и дверь слева. «Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — счастье найдешь, прямо пойдешь — не сносить тебе головы», — вспомнил Ник. Только бы не налево, Коня он терять не хочет, пусть живет Стас Кониченко и будет счастлив! А что головы не сносить, то и так понятно.
Повернули направо. Ник вздохнул и обрадовался впервые за прошедшую вечность. Ноздри защекотал сигаретный дым — Ник сглотнул, он бы сейчас душу продал за сигарету. Санитар толкнул дверь — табаком запахло сильнее.
— Иди давай, — кивнул санитар.
В середине комнаты, скрестив руки на круглом столе, сидел Тимур Аркадьевич Реут, с наслаждением курил тонкую сигару. Ник сжал челюсти, шагнул навстречу и опустился на свободный стул. На виске Реута пульсировала жилка, ярко-голубые глаза смотрели с участием, можно даже сказать, сочувственно. Ник мысленно прокрутил возможный диалог: «Ну что, крыса, как тебе изолят?» — «Нормально, наверное, это все же лучше, чем тот свет». В этом месте злодею положено читать долгую лекцию о том, за что он ненавидит человечество и каким образом умертвит главного героя, а после должна произойти счастливая случайность: злодей упадет, пронзенный копьем, прошитый пулей, или его просто хватит удар, и отмщенный герой вылетит на крыльях бреда.
Реут протянул сигареты и зажигалку, Ник закурил, с жадностью глядя в окно. Пока он валялся овощем, все завалило снегом. Сколько времени прошло? Неделя? Месяц?
— Долго я здесь? — прохрипел он. Слова давались трудно, Ник словно забыл, как пользоваться речью.
— Сегодня воскресенье, — ответил Реут, выдыхая сизый дым.
Ник закашлялся. Прошло несколько дней, а как будто вечность. Закольцованность, день сурка.
— Думаю, не нужно объяснять, почему ты здесь, — продолжил Реут. — Мой секретарь тебе раскрыла глаза, не так ли? Теперь я тебе кое-что расскажу. — Он сделал упор на «я». — Как ты сам догадался, люди с твоей особенностью встречаются редко и представляют некоторую опасность для общества. Да-да, не смотри так. Ты — не благо общества, а опасность, деструктивный элемент. Причем крайне негибкий элемент. Надо было с самого начала с тобой побеседовать. Ты — наш недосмотр, сейчас проводится расследование, чей именно, но это уже не важно.
Остаток гордости Ника пискнул и ощетинился, появилось вялое желание возразить: «Любое развитие циклично, убери деструктивный элемент — и наступят стагнация, гниение и деградация». Но Ник промолчал. Это не его мысли. Ему этого не надо, он хочет отсюда выбраться любой ценой, и эта цена скоро будет озвучена.
Хочет ли? Сможет ли он желать чего-либо с такой силой, как раньше? Или он только сейчас научился хотеть, а раньше — алкал?
