Мы задумались, уже наученные опытом столкновения с разными людьми, но всё же решили остановиться. Математик остался в кабине, а мы пошли к роще крутящихся механических деревьев.
Вдруг посреди поля Владимир Павлович резко остановился и поднял руку вверх:
– Стой! Стой! Не двигайся.
Я проследил его взгляд и увидел, что на поле есть несколько кратеров с разлетевшейся во все стороны землёй.
– Стой смирно. Это минное поле.
«Странное дело, а что ж за столько лет мины не протухли, – подумал я. – И для кого они были тут? От кого защищались тут минами хозяева ветрогенераторов?»
Тщательно всматриваясь в дёрн, Владимир Павлович двинулся прямо через место разрыва, и там действительно обнаружился большой скелет, правда, не человеческий.
Кто-то большой, похожий на волка, напоролся на противопехотную мину года три назад, если судить по отполированному ветрами и дождями скелету. Череп животного меня, признаться, мало смутил. Странный был этот череп, вытянутый, похожий на гигантский башмак. С плоским, будто срезанным теменем. «Ещё немного, и я во всяком монстре буду видеть свинью», – решил я наконец и отвёл взгляд от костяка.
За это время Владимир Павлович обозначил сухими веточками безопасный проход и поманил меня пальцем. Я, стараясь ступать в его следы, перебрался на тропинку, по которой мы уже быстрее, но всё же осторожно пошли к белому домику на холме.
Никого не было видно – палисадник зарос странными кустами, которые резко пахли. Что это за запах, я совершенно не понимал, и спросить не у кого. Я подумал, что в нашей новой жизни после Катаклизма мы потеряли не только людей, близких и не близких. Мы потеряли очень много названий. Вот слово «резеда», это было явно растение, о котором я читал в книгах, но как выглядит резеда, я понятия не имел и, может, никогда не узнаю. Вот если останусь жить в таком домике, то уж точно никогда не узнаю. Придумаю травам и цветам какие-то свои имена, и наверняка они умрут вместе со мной.
Владимир Павлович открыл дверцу, и мы заглянули внутрь. В этом домике мне, судя по всему, не жить. Всякое я видал, но такого не доводилось. Внутренность дома представляла собой разительный контраст с благополучным внешним видом.
Всё было разломано, такое впечатление, что туда пробралась банда людей с молотками и крушила всё на своём пути. Всмотревшись в обломки, я увидел, что среди какой-то грязи и дряни торчат другие кости, не звериные. И я не стал всматриваться, что там и как.
Мы обошли дом. На заднем дворе обнаружился погреб, в котором, как снаряды в доте, стояли стеклянные банки с консервированными овощами. За эти прошедшие годы крышки банок проржавели, и содержимое высохло. Выглядело это не лучше сухой земли с высохшими листьями. Никому не узнать наименований этой еды и что консервировали неизвестные нам смотрители ветряков.
Их техника пережила хозяев – ветрогенераторы крутились, но провода были оборваны, электричество было не нужно. Не спасли местных жителей ни минные заграждения, ни запасы, ими сделанные, ни практически дармовая энергия. Без них теперь росла их резеда. Или там жасмин – не знаю уж, как его звать. Нам тут было делать нечего.
Ветер этих эоловых арф звенел не в нашу честь.
В этом сне я очутился прямо перед доской в комнате отдыха. Там происходил разбор полётов, но вместо руководителя передо мной стоял начальник станции «Сокол» Бутов и пенял мне за то, что я всё время рвусь на поверхность. Начальник станции «Сокол» говорил мне, что я не смогу жить только там, где слыхом не слыхивали и знать не знают, что такое метрополитен.
Мне приснился поэт Семецкий. Он присел ко мне и произнёс: «Белый кролик сел за столик, скушал ложечку варенья, написал стихотворенье»…
– Нет, не так. – Семецкий надменно выпятил губу и добавил, подняв палец к потолку: – Умный кролик. С ним приятно сесть за столик… Если, конечно, хочешь подкрепиться.
Я стоял посреди сна и думал, что сейчас вот мне предложат идти за Белым Кроликом, но за спиной Семецкого возник Убийца Кроликов с дубиной наперевес, и мне в глаза плеснуло красным, да так, что все цвета сравнялись с цветом крови.
А потом в комнату ввалились свиньи, огромные свиньи, но не дикие, а те, что жили у нас на звероферме, топча и круша всё на своём пути…
Я закричал и проснулся…
Привычно выныривая из этого сна, выплывая из него, как из омута, я увидел всё то же: белый потолок кабины тепловоза и ощутил тонкую дрожь, шедшую от работающего двигателя.
Приближалась Тверь, и Владимир Павлович нервничал. Как-то Тверь ему не очень нравилась. Отчего-то ему казалось, что тверские нас заочно не полюбят. Причём не важно, живые или мёртвые обитатели этого города. Рационально он этого объяснить не мог и только говорил о том, что вся история на его стороне. Рассказ про исторические корни взаимной ненависти был в его устах похож на те истории, что я наслышался в бригаде летунов.
Сумасшедший сектант Хаммер долго жил в Твери и говорил так: «Понимаешь, и тут приходит Юра Московский, а ему Миша Тверской: „Да ты, да я!“ Назначил стрелку, правильно пацанов расставил, раз – и в дамки. Беда, в общем, побили москвичей, и даже жену Юры взяли. Она в Твери пожила-пожила и кони двинула. Москвичу в Твери вообще жить нельзя, он либо должен переделаться в аборигена, либо кони двинет. Но дело в том, что жена у Юры была не простая, а золотая, внучка Чингисхана. Ну, натурально, монголы подняли кипиш, вызвали обоих на правёж в Орду. Ну, помурыжили немного, а потом р-раз, и при всех пацанах вырезали Мише сердце. И передали с сердечным, значит, приветом Юре. Съешь, говорят. Сердце съешь. Он и съел, куда деваться-то. Но потом всё равно тверские отомстили и Юру порезали».
Если честно, то мои знания о Твери были не глубже. Я вот даже не знал, есть ли в Твери метрополитен. Раньше не было, а сейчас, может, и есть.
Но на самом деле главная опасность была в мостах. Мы преодолели множество мостов, и они, по счастливому стечению обстоятельств, оказались целыми. Вот если что случилось с ними в Твери, то придётся идти пешком. Там мосты большие, и реки большие, что Тверца, что потом Волга.
Математик разделял эту тревогу, но крепился и виду не показывал. С великими опасениями мы миновали Тверь, не увидев из окна никого: огромный город просто вымер, но мост оказался цел. Как цел оказался и мост через Волгу.
Владимир Павлович остановил поезд, мы с ним вышли и двинулись проверять конструкции.
– Смотри, видишь… – вдруг остановился он.
Я ничего особенного не видел. Перед нами были рельсы, бетонные шпалы, ничего, в общем, страшного я не увидел.
– Ты не понял. Посмотри на болты. Полотно чинили, приводили в порядок. Вот что это значит. Спустя много лет после Катаклизма люди чинили мост, вот что. Знаешь, был такой анекдот до Катаклизма про одного скупердяя, что экономил деньги и не звонил своему папе в деревню. Но он раз в месяц проезжал мимо этой деревни на поезде по делам, и папа выходил на станцию. Когда вагон проносился мимо, сын кричал отцу: «Пап, ты какаешь?» Ну и если старичок кивал, то сын делал выводы. Если папа какает, то у него нет запоров и у него всё нормально с кишечником. Если, опять же, какает, то нормально питается, не умирает с голоду, есть что покушать. Понятно? Нет? Ну, объясню ещё раз: если люди чинят мост, то, значит, они тут живут. Если они его чинят, значит, они что-то возят. Если им нужен такой мост, значит, у них есть не только мешок с сушёной рыбой, но и какой-то тяжёлый груз, для которого нужна дрезина. Они, конечно, новые рельсы не изготовят, но переложить, как здесь, смогут. Значит, надо им, значит, всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко.
