мучительной болью, словно к плечу прикладывали раскалённое железо; руку продёргивало до кончиков пальцев; в голове шумело; перед глазами плыло зелёное марево — холмы, холмы, бесконечные холмы. Нестерпимо хотелось пить. Ещё сильней хотелось упасть с кавьяла, пусть даже в жёсткий вереск, — лишь бы закрыть глаза хоть на миг, спрятаться от резкого дневного света, от изматывающей горячей боли, от тряского шага Ржави — обычно мягкого, но теперь, словно назло, приплясывающего. Но нужно было добраться до Солбера, а Бир дороги не знал, приходилось держать ухо востро.
И всё-таки с пути они сбились. Тшера, видимо, где-то свернула не туда, на миг поддавшись беспокойному горячечному забытью. Поплутав меж холмов и в реденьких низинных лесочках, перебравшись через широкий ручей и вволю из него напившись, к ночи они наехали на деревню — слишком маленькую, явно не Солбер.
— Ночевать будем на улице, — безрадостно сообщила Тшера.
— Ай, чего бы в дом не попроситься, кто-нибудь да пустит. Монеты у нас имеются, мы заплатим.
— В такой глухомани чужаков не жалуют, Чёрных Вассалов — тем более, а монетам предпочитают мену. Я не в том состоянии, чтобы брать своё угрозами. Сночуем в перелеске.
— Ай, уж нетушки, тебя лихорадит, Первовечный сохрани, если ещё и рана откроется! Не время спать в лесу, да на пустой желудок. — Бир непреклонно покачал головой — он тоже умел быть упрямым — и уверенно направил своего кавьяла к деревенским воротам. Привязанный к его седлу Орешек посеменил следом.
— Биарий!
— Я договорюсь, вот увидишь, — бросил он через плечо.
Тшера вздохнула, поморщилась от прострелившей боли. Вернутся они в перелесок, как пить дать! Лучше и не просить лишний раз, чем получить очередной отказ. Но Биарий пёр вперёд с уверенностью тяжеловозного авабиса, всю жизнь ходившего единственной дорогой, и ей пришлось поехать следом.
В первом доме им не открыли, лишь зашёлся хриплым лаем цепной пёс. Во втором — то же самое. Из-за двери третьего прокричали что-то о том, что с темнотой добра не ждут и дверей не отворяют. В следующем дворе из ворот, приоткрыв узкую щёлку, выглянула дородная женщина.
— Мы не пущаем чужаков, — сказала, метнув грозный взгляд на Тшеру.
— Мы заплатим! — пообещал Бир, сверкнув серебряной монетой. — Кириа больна, нам нужен ночлег и ужин.
Женщина молча пожевала губами, размышляя, но створку шире не приоткрыла.
— Езжайте на край деревни, последний дом, на самом отшибе, — наконец сказала она, протягивая в щёлку сложенную горсточкой ладонь. — Там травница старая живёт. Если не спужается Вассалки, примет. Больных она не гонит. А тута никто не пустит, не стучитесь попусту.
Бир нехотя опустил в протянутую ладонь монету, рука скользнула назад, и ворота сразу же затворились.
Указанный дом был кособок и ушёл в землю едва не по самые окна. Вместо забора торчали кривые подгнившие палки, скудный огородик зарос травой, позади дома притулилось что-то похожее на хлев, но явно давно пустующее. Не успел Бир приблизиться к двери и постучать, как она отворилась — на удивление бесшумно. Из темноты избы выглянула хозяйка — почти такая же древняя и усохшая, как и её жилище, но глаза из-под платка смотрели соколиные.
«Южанка. Красавицей была».
Старуха прощупала гостей цепким взглядом.
— Живите, сколь надобно, если авабиса за постой и еду дадите, — ответила она на Биров вопрос грудным голосом.
Бир покосился на Орешка, поджал губы.
— Дадим, — ответил раньше, чем Тшера успела отказаться.
Старуха пригласила простым кивком и скрылась внутри дома. Отпустив голодных кавьялов на ночную охоту, Тшера и Бир поднялись по хлипким ступеням. Дом встретил их полумраком и запахами сухих, развешанных под потолком трав, старых бревенчатых стен и пыли. Из мебели в комнате стояли лишь два больших сундука вместо лавок да стол.
— Садитесь, — сказала старуха, — кашей накормлю. Постлать вам могу на сундуках иль на полу, больше негде.
— На полу поспим, можно и не стлать, — хрипло ответила Тшера.
Старуха бегло глянула на неё от печи, поджала губы, продолжая побрякивать посудой. Движения её — размашистые и ловкие — совсем не походили на старческие, скованные костной болью. Большекрылые тени метались по освещённой лучиной избе. Постукивали деревянные бусины, вплетённые в кисти старенькой шали, укрывающей хозяйкины плечи. Тепло от печи и запахи сухих трав баюкали, свет плыл по бревенчатым стенам и таял на кончиках ресниц, звуки домашней кухонной возни истончались на границе слуха.
— А ты совсем плоха, Вассалка.
Старуха поставила перед гостями по миске рассыпчатой каши и принялась шуршать засушенными травами, заваривая питьё.
Тшера усмехнулась, через силу разлепляя отяжелевшие веки:
— Ноги пока держат.
Старуха недоверчиво дёрнула бровью, качнула свисающими из-под платка длинными деревянными серьгами — уродливыми, как неумелые детские поделки.
— Сначала носят, потом едва держат, а вскоре ты их протягиваешь, — пробормотала она, не отрываясь от своего занятия. — Много смертей на вассальской совести, ещё больше — на их руках. Но своя-то всегда не ко времени. За тобой смерть волоком тащится, к сапогам твоим осенней грязью липнет, скоро по колено в ней увязнешь, потом и по пояс, а там и…
— Ай, что ты такое несёшь, мать? — возмутился Бир с набитым кашей ртом.
Старуха стрельнула на них глазами из-за плеча.
— Она знает. А ты не слушай.
Уродливые серьги качнулись на тонких оттянутых мочках. Сморщенные, но всё ещё крепкие руки поставили на стол две чашки с дымящимся взваром. Бир с сомнением покосился на угощение.
— Не отравлю, не робей. — Старуха жёстко усмехнулась и отпила по глотку из каждой чашки. — Видишь? Из нас троих не меня бояться надо. А это, — она указала на питьё, — взвар от хвори, подруге твоей на пользу пойдёт.
Бир недоверчиво пригубил питьё, засерьёзнел, распознавая на кончике языка вкус знакомых трав, и кивнул, одобряя.
— Зачем нам помогаешь, раз Вассалы тебе не по нутру? — спросила Тшера.
— Авабиса хочу.
Соколиные глаза прищурились, чёрные ресницы погасили в них стальной проблеск — или показалось, — просто тени играют? Старуха вытащила из-под стола чурбачок и села напротив гостей.
— Самой мне огород уж не вспахать — тяжко. А вы ешьте, не бойтесь, худого не сделаю. Мне чужие смерти не нужны, хребет переломится их до конца дней таскать.
Тшера отпила взвара, оказавшегося удивительно вкусным. Травяное тепло разлилось по венам, словно закутало в пуховое одеяло.
— Есть ритуал отмаливания после убийства, — проронила она.
— Есть, — согласилась старуха. — Коли разбил горшок, можно сварить костного клею, можно склеить им черепки. А вот прежним горшок сделать не выйдет — ни в печь его теперь не поставишь, ни воды в него не нальёшь. Сделанного не воротишь — нет обряда для возвертания отнятой жизни. И смерть чужая навечно с тобой —
