Ещё издали я услышал странные ухающие звуки со стороны бетонного монстра, казавшегося мёртвым и необитаемым. Будто гигантский дровосек раз за разом опускал свой топор, но в самый последний момент передумывал бить. С расстояния метров в двести к уханью прибавилось завывание ветра, год за годом подтачивающего стены исполинских цехов, похожие теперь на вставные челюсти, раскрошившиеся до такой степени, что из-под бетона выглядывала ржавая арматура. За тёмной коробкой здорового бункера и пристроившимся к нему транспортёром с давно сгнившей лентой что-то мерцало слабым нездешним светом. Вокруг комбината всё стало безликим и серым. В это время природа и так не балует яркими красками, но внезапно сгустившиеся сумерки не оставили даже намёка на зелень в темнеющей за спиной стене из елей и пихт. Наши ездовые начали заметно нервничать.
Мы по широкой дуге обогнули этот памятник бесполезных людских усилий, от которого исходила волна леденящего душу страха, и припустили по почти заросшей мелкой осиной просёлочной дороге в сторону посёлка Попова-Останина. Ещё до того как стемнело, наша запыхавшаяся шестёрка ездовых вкатила на единственную улочку этого селения, состоящего всего-то из семи домов и ныне пустующего магазинчика. Обитаемыми и вовсе оказались четыре хибары. Люди в посёлке выглядели потерянными. С одной стороны, они спокойно пошли на контакт, открывая двери своих жилищ после первого же стука и не впадая в истерику при упоминании о нашем маршруте, с другой – при разговоре отводили глаза и старались поскорее свалить обратно в свои норы. У меня сложилось впечатление, что живут они тут только потому, что кто-то просто не оставил им выбора, и очень боятся разгневать этого «кого-то» неосторожным словом или взглядом.
По-правде говоря, мне особо и не до разговоров было, устал смертельно. Так что, уточнив у местных маршрут и выбрав под ночлег самый крепкий из пустующих домов, я отпустил Красавчика и запер ездовых во дворе. Хорошенько отоспавшись перед трудной дорогой, ещё затемно наш табор отправился в путь. Двигались довольно споро по просеке, которая только и осталась от «бетонки», обозначенной на карте, покоящейся в моей голове. Ни на какой обед останавливаться не стали, стараясь пройти как можно больше в светлое время суток, когда ещё не так холодно и спутники видят, куда идут, а не тыкаются в ели, как слепые котята.
Ненавижу холод. Самое лучшее, что может предпринять живое существо зимой, – это впасть в спячку. Но я так не умею. Поэтому обычно на три месяца в году просто закупориваюсь в своей арзамасской берлоге и коротаю время за книгами под рюмочку-другую хорошего самогона, лишь изредка выбираясь в бордель да за съестным, если совсем уж осточертеет жрать свои припасы. Делами занимаюсь редко. Да и не так уж много заказов зимой – мёртвый сезон. Мертвее не бывает. Я бы и сейчас не затевал всю эту лыжную канитель, кабы не Ткач. Уж больно хороша возможность, чтобы упускать её. Ведь к весне мой заклятый товарищ вполне может оклематься и свалить либо, наоборот, – отдать концы, замёрзнув спьяну под забором. Нет, всё правильно, тянуть было нельзя. Если идти, то сейчас. Но, сука, все эти правильные решения нихуя не согревают.
Пока шли, было ещё ничего, даже взопрел слегка, несмотря на не слишком тёплый плащ поверх лёгкого свитера. Но в первую же ночёвку на свежем воздухе я прочувствовал все прелести зимнего похода. Да какого там «зимнего»? Осень ведь на дворе! Что же будет, когда обратно пойдём?
Как стемнело, поднялся ветер. До того обжигающий, что пришлось заматывать лицо шарфом, чтобы не заработать обморожения. В тёмный лес с санями не углубишься особо, а редкие деревца от порывов не спасают.
Ночёвка в лесу, когда холод начинает медленно подбираться снизу сквозь многие слои одежды к твоему уставшему от долгого дневного перехода телу, даже несмотря на подстилку из пышных еловых лап и хорошо протопленную палатку, – не самая приятная в этой жизни вещь. И спирт тут никак не в помощь, а скорее наоборот. На короткое время он, конечно, согревает, но скоро становится просто лишней жидкостью, просящейся наружу и охлаждающей изнутри и без того остывающий организм. Ой, бля, никогда ещё не ждал наступления утра с таким нетерпением. Трижды проклятая палатка, так легко собиравшаяся в лавке, оказалась невообразимой хуетой в тайге. Она перекашивалась, в ней дуло, труба сраной ткачёвской печки не пролезала в предусмотренную для неё дыру, а сама буржуйка на сырых дровах чадила так, что мы едва не угорели.
К тому же мы с Ткачом опытным путём выяснили, что оставлять без присмотра эту буржуйку не стоит. Нам просто повезло, что загнанные в дальний угол ездовые начали поскуливать и подвывать, чем и разбудили. Иначе лет через пятьсот потомки нашли бы две замерзшие мумии с блаженным выражением на лицах. Одну так точно, поскольку снилось мне в этот момент, как я сижу на берегу необыкновенно голубого озера, держу в руках брата-близнеца того бочонка с пивом, что видел недавно на столе у Саманты, и собираюсь опрокинуть его содержимое себе в глотку. Однако вместо пусть и мнимого, но от того не менее приятного занятия пришлось в спешном порядке снова растапливать печку, а потом помогать матерящемуся напарнику присыпать снегом раздёрганную шквалистым ветром палатку. Накануне мы вырыли казавшуюся нам достаточной яму под костровище, а вот жилище своё заглубить не удосужились.
В конце концов я плюнул и пошёл спать в санях, потеснив Красавчика. Ему-то хорошо, он может и на снегу переночевать. Напялил на себя всё: второй свитер, кухлянку, меховые чулки, унты, заячий треух, двое рукавиц – шерстяные и меховые. Залезть во всём этом в спальный мешок – ясное дело – не смог, поэтому просто накрылся им. Стало жарко – скинул мешок и лузан со второй парой рукавиц. Заснул. А утром проснулся от клацанья собственных зубов. Хуй знает, как тут одеваться. Ткач, впрочем, тоже особо отдохнувшим не выглядел, что немного повысило моё настроение. А вот наши ездовые пережили ночь как ни в чём не бывало. Наверное, стоило бы выгнать их на улицу, вонь от шести немытых тел в палатке была невыносимой.
…Даже самый отчаянный головорез или осевший на жизненном дне нищеброд по большому счету никогда не мечтает сменить свою привычную среду обитания на что-то чуждое и неизведанное. Да, они спят и видят возможность разбогатеть, чтобы больше и лучше жрать, не предпринимая для этого лишних телодвижений, но делать это они планируют всё в том же затхлом городишке, где прозябают и сейчас. Я тоже не испытывал прилива благодарности судьбе за организованную ею прогулку по живописным местам североуральской тайги. Возможно, когда-то сюда и съезжались в поисках приключений на свою задницу охуевшие от безделья горожане, но сейчас всякий попавший в эти места чувствовал, как его поглощает нечто тёмное и неизбежное. Даже забравшись в искорёженное нутро Москвы, я не испытывал такого давления. Здесь же не успели мы углубиться в засыпанные снегом леса на три-четыре километра, как этот мир сомкнул свои челюсти, отсекая нам всякую надежду вернуться назад. Начался медленный и неумолимый процесс переваривания очередных жертв, так неосторожно сунувшихся в пасть к этому раскинувшемуся до северных морей монстру. После первых же часов пути по тайге мне стало ясно, что всеми моими расчётами и прикидками можно смело подтереться.
