Может потому и спас меня. Понял. Узнал что-нибудь из прошлой жизни, звуки знакомые. Говорят, что зелёные – это проклятые лесом. А что если… что если и я теперь «проклятый лесом» и сам скоро зеленью покроюсь? Готов ли я к этому? Для чего живёт проклятый? Какая цель у него в природе? Ведь не может же быть так, чтобы кто-то в природе места не знал и жил в вечном поиске? Разве природа, перемалывающая себя в пыль, позволит в себе копаться? Да ещё этим, зелёным чуда-юдам! Нет, и у них есть какая-то цель, возможно великая, главная цель. Я скоро узнаю её! Мне покажут. Веди, унылый барабашка! Веди меня, зелёный чёрт!»
Шли по дышащим мхам, обходили деревья и чёрные ямы – зелёный указывал правильный путь. Останавливался, ждал. Подавал длинную склизкую лапу.
В начале ударил в ноздри тяжёлый запах векового перегноя – залежи неразложившихся растительных остатков – древний торф, кислоты. «Наркота тут в воздухе витает, наркота!» Потом деревья расступились, открыли занавес перед болотом. Болото чёрное, с дымом и огнями.
Зелёный встал на чёрную жижу – не тонет – стоит как на земле; только прогнулась немного и поднялась тут же. Зелёный обернулся, помахал. Визгнул как дитя.
Заяц: За тобой? Туда?
Чуда-юда махнул опять, потопал (мол, смотри: можно идти, не провалишься), обернулся и пошёл уверенно, только пар за ним клубился. «Ну что теперь делать? Надо идти.»
Заяц встал на чёрную жижу – след в след за проводником своим. Он думал она горячая или наоборот холодная, а она никакая. Ни холода, ни жара, ни укола, ни зуда: ничего не почувствовал. Далее шёл смелее. «Видимо знать нужно! Нужно видеть так, как видит он. Ведь бывают же звери видящие теплоту, распознающие её цветами?! Другим тут не пройти. Водили ли сюда волка? Тропы, тропы… Нет, мы не шли никакой из троп. Мы шли на теплоту. Ни на юг, ни на север. На теплоту шли. А он! Он ведёт меня к источнику. Я знаю что это? Я знаю. Я был тут! Я был в этом месте! Я был тут много… много-много раз.»
По черноте шли недолго – минут 5 по ощущениям зайца. За эти 5 минут исчезла вся округа. Ушли деревья… «да, да, необразно – они раскланялись, переглянулись, они встали и ушли»! «Наркота в воздухе, наркота! Как бы не надышаться в смерть!» Улетели божьи коровки с кулак. Поднялись в небо огоньки и стали звёздами. «А это не просто огоньки были – это светлячки!» «Светлячки, куда несёёёёте мееняя…» Верх стал низом, низ разлетелся на бока.
Зайца вырвало. Стало немного полегче. «Проклятый твой самогон, Волкявичюс! Всю душу вынимает! Ах, хорош, зараза! Но где… Где он? Ау?!»
Чуда-юда пропал, ушёл за деревьями следом. Ничего вокруг! Никого! Чернь космическая! «Это было со мной! Это было! Я только не знаю как, но знаю это было со мной много раз!»
Заяц: Ауууууу! Аууууу! Ауууу! А…
Теперь и звуки пропали. Ни «А», ни «У». Усилия есть, а звука нет. Разделся мир, снял с себя последний налёт объективности, не утратив при этом сути. Он остался тем же. Только чувствовать его теперь нечем, ибо нет чувства такого у зайца. Не проявилось, не развилось, не стало умением.
«Опять я в чёрной комнате. Только теперь не комната, не стены, не коробка даже… нет совершенно ничего! Совершенно! И плыть тут нечему. Тут не текут теченья и ветры не дуют. Тут нет ничего.»
«Ничего.»
«Что? Что я могу? Я не слышу тебя, я не вижу тебя, я не могу коснуться тебя. Нет у тебя ни запаха, ни движения. Что остаётся, когда исчезают чувства телесные? Что я почувствовать могу без чувств? Остаётся ли мне стремление? Если да, то к чему? И от чего мне отражаться, устремляясь? Где же боль, указующая благо? Где же вечный ориентир, извне ниспосланный нам? И есть ли он? «Есть ли холодное в тёплом и есть ли полное в пустом?» Где же он, связующий процессы? Где он, ультимативный парадокс, обращающий океан смерти в крупицу жизни блохи? Где же это твоё скрещение миров, где встретиться мы должны с тобою вот сейчас! Вот сейчас! СЕЙЧАС! Вот в это как оно вы я мы но! Я вы ты на река нога абыр долг валг. Дом лес, я на и ты, да, да, да, царь, я но. Бесконечно! Бесконечно! Вот на кар хх, где без мог же зая но… Бес вера я дым голоса вы дам о… Арддл вырооощ мото м оровы т ыловщшо с ывы. Воа роро а ывораы ра ывзалв ор. А! Ааааа! АААААААААААААААААААААААААААААААА!!!»
III
…
. . .
…
. . .
…
. . .
…
. . .
…
.
IV
«Иногда в вечном мраке становится очень страшно. Я потерял чувства и теперь отвоёвываю их одно за другим. Одно за другим. В какой-то момент я перестал слышать собственную речь. В другой момент я перестал слышать собственные мысли. Я разучился их формулировать. Я разучился слагать слова. Даже простые звуки вроде «ау» у меня перестали… получаться. В такой момент… в один из таких моментов ты понимаешь всю ничтожность своей уникальной звёздами снесённой самости. Всё – пыль. Налёт.
Я понимаю, что эта вечная тьма может убить меня в любой момент остатка моей жизни. Она не спросит. Она не пожалеет. Она не даст мне секунды, чтобы проститься. Сейчас и всегда она требует лишь одного – смирения перед собой. Смирения. Вот и всё, что в реальности ты можешь противопоставить своей смерти:
Смирение.
Смирение. Ты только это в праве сделать. Гни, не гни. Кричи, не кричи. Фыркай, не фыркай. Ты раб. Ты раб своей смерти. В смирении перед ней ты и живёшь только. В этом смирении ты черпаешь жалкие свои силы. В этом смирении ты находишь покой. И только в этом смирении перед смертью может быть открыта и разгаданна жизнь. Она и невозможна иначе.
Вот тут. Вот в этот момент погружения моего в чернь… я нащупал корень земли. Я настиг его!»
Корень-исполин вышел из тьмы. Он всегда был тут, но лишь сейчас открылся. Снял одежды мрака и заглянул в глаза – влез в них, вполз. Зазвучал, завибрировал, заполонил слух по болевой порог. Он внёс, вложил, вонзил себя в сознание. Корень земли и корень леса. Корень проявленной реальности миров.
«Я крупица, я отросток на теле дерева. Я малый нерв великой системы. Я только импульс её. Я понимаю… я понимаю. Я могу говорить. Я могу слушать. Слушая, я говорю.»
«Я – корень. Я – корни. Мы здесь… Мы будем с тобой говорить. Мы ждали этой встречи
