Они напали снова, и я снова стал убивать. Секира, плетка, шпоры. Вперед. Тропарь Четыре, смерть бежала по дорожке, подвернула свои ножки…
Вперед. Под ногами чавкало, хрустело и пищало, я был забросан кровавой кашей, ошметками, зубами, приходилось периодически протирать забрало шлема от юшки.
Постепенно я вышел из туннеля. Слева тянулась платформа с квадратными колоннами и низким потолком. Я забросил на платформу карабин, секиру и плетку, забрался сам. Жрецы запрыгивали на платформу легко, едва я влез, как на меня накинулась целая стайка, пришлось работать секирой.
У поганых тварей имелось одно очень положительное свойство — они очень хорошо разрубались. С одного удара. Зубы, головы, лапы летели в разные стороны, я зачищал местность.
А потом я заметил, что ору. Кричу, нанося бешеные удары, получаю удовольствие от крошащейся плоти, больше даже, мне хочется убивать и снова убивать. Я впал в грех кровожадности, в этом не было никакого сомнения. Но остановиться я не мог, мне хотелось уничтожить как можно больше этих жрецов. Всех, всех их уничтожить, разорвать, стереть в кровавую жирную пыль, чтоб ни одного не осталось.
Безумие.
Я вспомнил, Гомер читал нам стихи. Давно, наверное, тогда я был не только ниже колеса, ниже ступицы. Гомер много стихов знал, нас заставлял учить, да мы не запоминали. Наверное, для того, чтобы стихи запоминались, надо в человеческом обществе жить, а не как мы.
Как там точно, я не помнил, только смысл. Есть упоение в бою, у мрачной бездны на краю, и в урагане, и в заморозках, и даже в сыти есть какое-то свое упоение. Правда, я не представлял, как такое может случиться. Какое упоение, когда уши отваливаются?
Но в этих стихах была своя правда, вот сегодня я это почувствовал. Раньше со мной такого не случалось, я рубился холодно и свободно, как Гомер и учил. И убивать не хотелось, только чистить-успокаивать.
А сейчас хотелось. Я ненавидел этих тварей, хотел их смерти, разорвать на кусочки хотел. Чтобы мир очистить, чтобы потом люди могли жить спокойно и сочинять стихи.
Но ничего. Придет время. Уже скоро. Предел Дней — это не дно, пусть поганые не надеются. За Пределом все заново заведется. Когда погань, казалось бы, окончательно восторжествует и возьмет власть, тут-то им конец и наступит. Гавриил затрубит в трубу — и рев ее очистит от погани воздух, вся эта мерзость, все болезни, вся строка, вся плесень, все сгорят и падут на землю. Пройдет очищающий дождь, и сама земля очистится от ловушек, от падей, хлябей, трясин и иной гадости, станет доброй и веселой. Облачный Полк сойдет с небес во главе с Михаилом, в правой руке у него пылающий красный меч для погани неразумной, в левой молот для погани человеческой, для всех этих бомберов — рейдеров — сатанистов. Облачный Полк разойдется по частям света и сотрет всех, кроме тех, кто оставался верен.
А потом у нас снова будут стихи. И электричество везде. С лампочками.
Вот. Я пнул напрыгнувшего жреца, лезвие пропороло его насквозь.
Жрецы продолжали прибывать. В основном из туннеля, выдавливаясь уже редкими порциями, некоторые выскакивали из стен, через небольшие дыры, а некоторые падали с потолка. Видимо, тут у них гнездовище находилось.
Я не чувствовал усталости. Плетка покрылась красной дрянью, обросла мясом и шерстью и выглядела совершенно страшно, работать ей стало тяжело и неприятно. Периодически я стукал ее об стену, сбивая с хвостов и рукоятки рубленую погань.
Вокруг скапливалось мясо, я разозлился, раскидал сразу несколько жрецов.
И остальные отступили. Действительно отступили. Отхлынули и держались теперь поодаль, собираясь с силами для нового приступа, все-таки они были не окончательно безмозглые.
Я оглянулся на свой путь и с удовольствием отметил, что их много. Смерть, из тоннеля разливался ее густой запах. Выжившие с удовольствием поедали раненых. Впрочем, погань не знает смерти, потому что не живет.
— Так вот! — крикнул я. — Так!
Первым делом перезарядился. Снова дробью и тертым свинцом. Пороха побольше, прицелился в отступивших жрецов, выстрелил. Ошметки, огонь, верещание.
Огляделся.
Платформа мне понравилась. На самом деле в центре станции имелся пролом, в него шел дневной цвет, в несколько струй текла вода, от этой воды в камне платформы образовалась промоина с небольшим озерком. Отметил, что в этом озерке расположились очень красивые кувшинки, необычного розового цвета. И радуга стояла.
Сама платформа длинная и по обеим сторонам квадратные колонны. Целых мало, большая часть выщерблена, а некоторые вообще посередине как перекушены, только железные штыри торчат. Из-под потолка свисали жухлые веревки с многочисленными узлами, для чего они предназначались, неясно.
Перезарядиться не успел, жрецы оживились и стали запрыгивать на платформу. Не очень удобное место для боя, я поплотнее встал спиной к колонне. Теперь жрецы напрыгивали не скопом, а поодиночке, что значительно облегчало мне задачу.
Из тоннеля показалась Алиса. Шагала, стараясь не наступать на поверженных, но их было так много, что у нее не получалось. В обнимку с Папой.
Жрецы снова почти кончились. Вокруг меня валялись их куски, много, но мне хотелось больше, проснувшийся во мне убийца требовал продолжения.
— Сюда иди! — позвал я Алису.
Стал перезаряжаться.
Алиса уже почти выбралась на платформу, но несколько внезапных жрецов запрыгнуло ей на спину, Алиса потеряла равновесие и завалилась назад. И тут же исчезла, вот была Алиса — и вот уже десятки жрецов, визжат, щелкают зубами, пытаются разодрать когтями.
Влипла. Стрелять было нельзя, и мне пришлось снова спрыгнуть на рельсы.
— Ко мне! — рявкнул я. — Ко мне идите!
Они все кинулись на меня, и Алиса смогла подняться. Я же перехватил поудобнее секиру и плеть и собрался к бою, сжав зубы и прикусив язык.
И вдруг что-то случилось. Жрецы остановились. И перестали прибывать, будто приморозило их всех. А затем они кинулись прочь. Разом забыв про меня. Серая волна расплывалась, исчезала в норах, молча, без визга, без ругани, даже как-то организованно. Несколько мгновений — и тишина.
Только звук падающей сверху воды. И мы с Алисой. Стояли.
— И что? — спросил я.
— Не знаю…
Алиса закинула Папу на платформу, стала забираться. Медленно и устало. Я подсадил. Попробовал, вернее. Алиса оказалась тяжелой, как два мешка зерна, поднял ее с трудом.
Она перевалилась на спину и сказала:
— Ты их всех убил.
— Не, — я запрыгнул рядом. — Не всех еще, убежали.
— Да уж… Слушай, а это впечатляет. У вас в Рыбинске все такие?
