– Кадет Солычев… Да потому, что такой одиночка поживет сыто-тихо неделю, месяц, полгода, а в результате его все равно спалят… то есть найдут и прикончат. Просто бандиты. И он один ничего не сделает. А все его нычки достанутся группе. Группа всегда сильней одиночки в открытом столкновении, даже если это группа гадов. Знаю. Сам проходил.
– Садись… Верно… – Жарко прошелся около доски, заметил Романова, чуть качнул головой, показал глазами: «Сейчас!» – На самом же деле, конечно, даже если такому одиночке удастся выжить, то он станет жертвой неизбежного морального одичания. Проще говоря, перестанет быть человеком, даже если будет сидеть по уши в консервах, в тепле и никто его не спалит… то есть не найдет. И для выживания общности он бесполезен. Даже вреден, потому что аккумулирует в своих схронах продукты, которых может не хватить детям, например. Или активно действующей боевой группе… – Он вдруг резко, пистолетным выстрелом, хлопнул в ладоши и почти проорал: – Цинизм! – Романов вздрогнул, но мальчишки, похоже, привыкли к такому стилю занятий. – Цинизм, жизнь в кайф – вот боги прошлого общества. И такой «выживальщик» ничуть не выбивался из его рамок, даже если тешил себя такими мыслями. Но цинизм всегда дешевка. Даже если называется «реальным взглядом на вещи» или «знанием жизни». Всегда капитуляция перед вызовами мира. Всегда или маскировка для хорошо осознаваемой слабости, с которой человек ничего не хочет поделать, потому что боится усилий, или признак откровенного бездушия; чаще все-таки первое… Ну что, думаю, закончим на сегодня?..
Мальчишки, выходя в коридор, с удовольствием подтягивались и салютовали Романову, занявшему позицию у подоконника. Они были одинаково одеты – армейские рубашки с черно-желто-белыми нашивками на рукавах, галстуки, светло-серые джинсы (подпоясанные ремнями с ножами в чехлах и пистолетами – разномастными, но в основном «макарами») и почти одинаковые кроссовки, темные. Жарко вышел последним, о чем-то тихо разговаривая с тем парнем, Солычевым. Вид у него был усталый. С таким же усталым видом он выслушал, отпустив кадета, Романова, кивнул:
– Ну что ж… Я знаю, про кого твой Женька говорил. Сейчас соберу. Говорить будешь сейчас?
– Лучше сейчас, не откладывая… В твоем кабинете?
– Ну да. Помнишь где?
– Я пройдусь, посмотрю, поспрошаю анонимно, вдруг ты подопечных терроризируешь?
– Естественно, терроризирую, – спокойно ответил Жарко. И сделал величественный жест: – Не задерживайся, я быстро…
Романов все-таки задержался. Он вдруг ощутил острое желание побродить подольше – бездумно – по дальним пустым коридорам, где было тихо и темно. Тишина, темнота, размеренное хождение успокаивали. Пришлось в конце концов фактически принуждать себя снова выйти в обитаемую часть комплекса и отправиться к кабинету Жарко.
Кабинет располагался в отростке-закутке в левом крыле основного здания и представлял собой просто-напросто две смежных комнаты. Настоящий кабинет, и дверь из него – в маленькую спальню, где фактически помещалась одна кровать. Романова всегда поражало, что в кабинете Жарко, невзирая на обилие документов, папок, дел, шкафов и горок, царил идеальнейший порядок. Могло показаться, что он вообще не занимается делами и даже не бывает здесь. На самом деле такое стремление к порядку было, как ни странно, органичной частью характера бывшего методиста ГорОНО и лидера байкеров – кстати, о последнем напоминала большая цветная фотография, висевшая над столом, на ней был весь состав «Русского Востока» прошлым летом, с Жарко в центре.
В этой части здания располагались только учебные кабинеты, и сейчас было почти так же тихо, как на третьем этаже, откуда Романов с такой неохотой спустился. «Почти» – потому что еще у лестницы он услышал простенький гитарный перебор и мальчишеский голос, вполне музыкальный, хотя и чуть сипловатый – видимо, от старания. Песня была незнакомой, непонятной… и странно привлекательной.
Из серых наших стен, из затхлых рубежей
нет выхода, кроме как
Сквозь дырочки от снов, пробоины от звезд, туда,
где на пергаментном листе зари
Пикирующих птиц, серебряных стрижей печальная
хроника
Записана шутя, летучею строкой, бегущею строкой,
поющей изнутри.
Романов остановился у двери (она была открыта, изнутри падал свет), прислушиваясь…
Так где же он есть, затерянный наш град?
Мы не были вовсе там.
Но только наплевать, что мимо, то – пыль,
а главное – не спать в тот самый миг, когда
Придет пора шагать веселою тропой полковника
Фосетта,
Нелепый этот вальс росой на башмаках нести с собой
в затерянные города.
Мы как тени – где-то между сном и явью, и строка
наша чиста.
Мы живем от надежды до надежды, как солдаты —
от привала до креста.
Как расплавленная магма, дышащая небом, рвется
из глубин,
Катится по нашим венам Вальс Гемоглобин.
Так сколько ж нам лет, так кто из нас кто —
мы так и не поняли…
Но странный сей аккорд, раскрытый, как ладонь,
сквозь дырочки от снов все ж различить смогли.
Так вслушайся в него – возможно, это он качался
над Японией,
Когда последний смертник запускал мотор над телом
скальпированной своей земли.
Романов, словно очарованный песней, сделал еще несколько шагов и встал в дверях. Он не удивился, когда никто из четверых человек внутри – Жарко и троих мальчишек, сидевших у стола, – на него не обратил внимания. Все слушали гитариста, который, чуть наклонив голову к черному грифу потертого инструмента, продолжал петь, безыскусно подыгрывая себе…
Ведь если ты – дурак, то это навсегда,
не выдумаешь заново
Ни детского сна, ни пары гранат, ни солнышка,
склоняющегося к воде,
Так где ж ты, Серый Волк – последняя звезда
созвездия Иванова?
У черного хребта ни пули, ни креста – лишь слезы,
замерзающие в бороде.
«Да о чем же это? – почти мучительно подумал Романов. – Почему я так странно себя чувствую, ведь песня – ни о чем, правда же!» Его музыкальные пристрастия были достаточно простыми, и…
Мысль оборвалась – ее отсек мальчишеский голос, ставший резким и тревожным:
А Серый Волк зажат в кольце собак, он рвется,
клочья шкуры оставляя на снегу,
Кричит: «Держись, царевич, им меня не взять! Крепись,
Ванек! Я отобьюсь и прибегу!
Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс
Валгаллы, светел и неколебим,
Но только через танец на снегу, багровый Вальс
Гемоглобин!»
Ты можешь жить вскользь, ты можешь жить влет,
на касты всех людей деля,
Мол, этот вот – крут, а этот вот – нет, а этот, мол,
так, ни то и ни се.
Но я увидел вальс в твоих глазах – и нет опаснее
свидетеля,
Надежнее свидетеля, чем я, который видел вальс
в глазах твоих и понял все.
Не бойся – я смолчу, останусь навсегда египетским
ребусом,
Но только, возвращаясь в сотый раз домой, засунувши
в компостер разовый билет,
Возьми и оглянись – ты видишь? Серый Волк несется
за троллейбусом!
А значит – ты в строю, тебя ведет вальс веселою
тропой, как прежде – след в след…
Рвись не рвись, но он не пустит тебя, проси не проси.
Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси.
Нам теперь узнать бы только, на какой из двух половин
Будет наша остановка – Вальс Гемоглобин[11].
Романов не перебивал песню до конца – он просто так и стоял, прислонившись к косяку, задумчиво слушал. Потом кашлянул, шевельнулся. Обернувшиеся на него мальчишки повскакали, вытягиваясь. Гитарист замер, бросив гитару к ноге, как оружие в парадном строю. Но при всей отличной выправке взгляды троих ребят были не отработано-безразличными, а любопытными и веселыми.
