Парни… а хрена в зубы? Да это тварь какая-то! Она от двери давно отошла, идет по путям, а свет всё пляшет вокруг нее. Она тащит свет с собой, точнее, на себе, будто наряд. А там, у двери, всё давно погасло! Она не человек, она… мутант, мать вашу!
Какой, с-сука, шприц! Вся группа рехнулась, не один я.
И я кладу палец на спусковой крючок. Только выстрелить никак не могу… Любимая… Светлая… Родная кровь…
Катька!
Нина тянется к пистолету, брошенному ею между рельсов. Терех смотрит на меня с ужасом и омерзением. Толстый ищет глазами, где он уронил свой автомат. Степан бы тоже, небось, отколол номер, но ему дали иную роль: девочка стоит на нем, и он блаженствует, драться – никакой охоты.
Ова!
Нина дотянулась до пистолета.
Левой рукой я вонзаю ей шприц в плечо, правой ногой вышибаю ствол.
Терех рыбкой прыгает на меня, приходит в живот, и я качусь по полу, но Калашник не отпускаю. Он встает, бросается ко мне со страшным лицом – непримиримая ненависть написана на нем.
– Очнись! Пси-возде… – кричу я ему.
И получаю хук в скулу. А когда Терех замахивается, чтобы добить меня, всаживаю ему по яйцам. Доцент падает рядом, принимается орать, но гораздо опаснее него Толстый. Он уже нашел свой автомат и тянется за ним.
Вскидываю свой. Моя любимая… получи, гадина!
Длинная очередь из Калашника разносит девочке голову. Кровавое месиво у нее на плечах взрывается светом так, будто прямо у меня перед глазами кто-то начал работать сваркой. Сгусток холодного белого пламени вырывается из тела твари. Смотреть на него невозможно, я на несколько секунд слепну. И все-таки нажимаю на спуск еще раз, направляя ствол туда, где она только что стояла.
Дах! – я различил звук падении ее тела, хотя в нескольких шагах от меня орали, зажав глаза ладонями, трое очень хороших людей… чуть было меня не угробивших.
Я и сам ору, зажмурившись, а холодный белый свет все еще плавает под веками, все еще причиняет мне боль. Но постепенно он утихает.
В тоннеле – тьма, тьма и ничего, кроме тьмы.
– Ты мою дочь убил! – надрывно кричит Толстый. – Гни-ида! За что? Мою девочку!
Странно, мне-то двадцать секунд назад казалось, что я в свою целюсь.
– Твоя дома сидит, дурак. Какого хрена ей в Зоне делать?
– Мля… от мля… – трясет головой Толстый. – Жива?
Терех беззвучно плачет, раскачиваясь из стороны в сторону над телом убитой твари. Степан медленно выбирается из-под нее. Нина лежит неподвижно.
– Эй, мужики, никто из вас больше не хочет меня прикончить?
Толстый матерится. Потом говорит:
– Всё. Всё, командир. Это ж морок какой-то на нас нашел? Это у нас от Зоны, да? Жива моя дочка, точно?
– Да, Толстый. Успокойся. Жива. Наблюдай за туннелем впереди нас.
Старшой жалуется:
– Инструктируют нас плохо. Угрозу не разглядел, кровью всю форму заляпал, и… унизительно как-то. Полнее бы нас надо инструктировать перед выходом, полнее бы. Халтура сплошная.
Встаю. Скула болит не знаю как.
– Терех!
Всё раскачивается. Старшой встает и отвешивает доценту оплеуху. Тот падает навзничь.
– Терех, м-мать!
– Д-да… Я… нормально. Сейчас приду в себя.
И тяжело вздыхает.
– Группа! Привести себя в порядок. Проссаться, кому надо. Через две минуты продолжаем движение.
Терех протягивает мне руку.
– Помогите. Абсолютно нет сил…
Помогаю ему встать. Он шумно пьет воду из фляжки, потом умывается.
– Простите, Тим… Я был резок с вами там, на платформе. А вы сейчас всем нам жизнь спасли.
– Да ничего… ничего… рехнуться можно: девочка…
Он хлопает себя по карманам, потом вспоминает, что курева не взял, и вдруг говорит:
– Стыдно сказать… испытал столь чистое, столь беспримесное чувство обожания, какого никогда в жизни не испытывал. Океан счастья от одного присутствия этой… Я… никогда… Если бы это можно было использовать как наркотик, дозами давать, я бы сделался наркоманом… Совершенно потерял разум. Поверите ли вы мне?
Ну да. Кое-что из того же репертуара и мне приходилось испытывать. Чистое и беспримесное. «Все мы, дети истины, свободны, счастливы и ни в чем не испытываем недостатка…»
– Вспомните, кто я такой. И вы поймете, до какой степени я вам верю.
– Но… – он аж поперхнулся. – Да, но… Да. Действительно. Но…
А затем берется за ум и спрашивает гораздо спокойнее:
– Не могу понять, какого рода явление нам встретилось. Полагаете, пси-воздействие?
Вот так-то лучше. Мозги выпустили пар, тронулись от перрона и опять счастливо двигают поезд.
– Сначала я подумал именно об этом, а потом вспомнил собственный опыт. Нет. Пси-воздействие гораздо рациональнее. Да и быстрее бы всё произошло. Это Зона берет под контроль медленно. А контролер-одиночка – в течение нескольких секунд. И… ощущения другие. Нет. Подозреваю, что мы нарвались на эмо-удар. При пси-контроле тебя сначала берут на крючок, а уж потом какие-то эмоции в тебе развивают. Эмоции – вроде лески, на которой легче тащить за контролером. А тут – сначала эмоции: любовью бомбардируют, обожание вызывают… Я правильно понял ваши слова?
– Правильно. Именно обожание, восторг.
– А потом, подсадив на сильное чувство, приказывают сделать какую-то работу. Вы вот все ненавидели меня, так?
– Да-да. Вы хотели причинить вред нашей… э-э-э…
– Принцессе, красавице, доченьке. Значит, вас и на службу посылали, одарив сильным чувством. Только другим – ненавистью.
Он склонился над трупом мутанта. Осветил фонарем, хорошенько рассмотрел.
– Как такое может быть? Абсолютно человеческое тело. Все анатомические формы…
И тут меня достало:
– Оболочка – да, человеческая. А внутри – тварь. Это не человек. И давайте уже, отпилите у нее какой-нибудь кусок! Мне это доставит моральное удовлетворение.
И что вы думаете, ребята? Принялся Терех отпиливать кисть руки. Вот говаривала мне бабуля, настоящий кладезь премудрости: «Ученые – это кто зверей ножами режут». Опыт показывает: в конечном итоге бабуля всегда оказывается права.
Меняю рожок. Вытаскиваю шприц из Нины, подбираю ее пистолет. Приказываю Степану и Толстому взять Нину под плечи и волочь ее. Сам иду спереди, Тереха ставлю сзади.
Мы проходим станцию «Проспект Вернадского». Мы теперь – остров шума в море тишины. Плохо. Кто знает, чье внимание мы привлечем этими своими аудиоэффектами? Но если тут и были мародеры, то сейчас им не до нас.
Очень скоро, слишком скоро, чувствую: выдохлись мои носильщики. Велика и обильна плоть первой научной единицы. Хреново обстоят наши дела.
Поворачиваюсь к ним.
– Мужики, я не могу переть ее вместе с вами. Если я буду носильщиком, а не проводником, у нас у всех появится риск нарваться на аномалию прямо в туннеле. Извините меня.
