На лестнице Инка остановилась, закурила. Ему было интересно, что она скажет первое. «Хочешь ударить — ударь», или «Я тебе сейчас все объясню», или… еще чего-нибудь.
— Иван — что это такое у тебя? — спросила она, кивком указывая на шарфик, которым он замотал горло, имитируя бинтовую повязку, на которую, кстати, шарфик сильно смахивал.
Только раз Инка видела, что под ней, и то мельком. И во время любви — да и сколько у них встреч-то было? — он сразу приучил ее не касаться его шеи руками и не лезть с поцелуями. Никогда не спрашивала, сегодня спросила.
— А про все то, — посмотрел на закрывшуюся за ними дверь, — ничего не скажешь?
— Бляди чем платят? Натурой. Я тебе заплатила с утра. Подумаешь, посаженным отцом побыл, всего-то.
— В лоб хочешь, чтоб сильно умной не была?
— Не хочу. Пришибешь. А мне еще за эту мамину радость замуж выйти надо.
— Зачем? Залетела за срок? Кто он?
— Вундеркинд. Газеты надо читать. В двенадцать — школа с математическим уклоном, в четырнадцать — мехмат плюс еще какое-то мудреное-мудацкое заведение по прикладной математике. В шестнадцать — работы на уровне кандидатов, в девятнадцать уже две стажировки в Штатах, какие-то там эпохальные ихние математические открытия. Гранты, премии, надежды, перспективы. Посмотришь внизу, на чем они приехали.
— Папа ж наелся в зюзю, как домой поедут?
— Там везде мама за рулем.
— А ты?…
— Что я? Подцепила, огуляла, втюрился, берет за себя, и уезжаем.
— Так уехать нельзя, если уж настолько Россия обрыдла?
— Посудомойкой в Мюнхен? Нянькой в Монреаль? Овец стричь в Австралию?
— В Австралии мужики овец стригут.
— Неважно. Важно — теперь с ним маму не приглашают. Совершеннолетний, бляха-муха! Только законную супругу. Ты бы видел, каких она ему подкладывала! Так он их просто боится. Как только я сумела уломать, чтобы дал! Теперь уперся — только Инночку-любимую, без нее не поеду. Мерин двадцатилетний. Онанист.
— Зря ты на него. Может, правда парень одаренный, они, бывает, того… своеобразные. Со своей колокольни смотришь.
— Со своей! — отрезала она. — Да!
— Будешь его Нобелевки ждать?
— Математикам Нобеля не дают, я уже выясняла.
— Это жаль, — посочувствовал он. Инка закурила сигарету от первой.
— На позорище вдвоем пойдем, или ты — туда? — указала вниз по лестнице.
Он сказал в раздумье:
— А молодец все-таки, «месье Жан», умеет развлечь.
— Что?
— Я говорю: я-то тебе зачем был?
— Ты ж ее видел. «Нам безродные не нужны!» Я с три короба навертела, что папка у меня в секретных лабораториях, парапсихологию изучает, все такое.
— А он кто?
— Я детдомовская, да, да, и такое в наше время есть. Соврала, что ты только нашелся. Квартира эта трехнутая, моя, думаешь? Чтобы жить — во, передком плачу, да и то через крим… ой, да не хочу я обо всем этом говорить!
Инка отвернулась, прижав ко лбу ладонь с сигаретой меж пальцев.
«Точно. Самая она мне для сегодняшнего дела подходящая. И один бы мог, да… В общем, выбрал я кому позвонить».
— А не подвернулся бы я сегодня?
— Не знаю. До свадьбы все равно кого-нибудь бы нашла.
Он улыбнулся, поглядев на тонкую упрямую шею под шапкой коротких густых подвитых волос.
— Чем все-таки этот твой… выдающийся суженый в математике занимается конкретно? Или не сечешь?
— Ты сечешь! Что-то… теория чисел… интегральные зависимости…
— Не ругайся матом вслух при старших, — сказал он добродушно.
Инка медленно повернула голову, посмотрела из-за плеча. Она не верила. Слез не было, только у губ прорезались две короткие, маленькие, но очень старящие морщинки.
«Не злые морщинки, — подумал он, — скорее — скорбные».
— Что-то все одно к одному у нас складывается, — приговаривал он, стягивая с плеч свою толстую куртку коричневой кожи. — И я у тебя вовремя нарисовался, и ты мне сегодня ночью понадобишься… понадобишься, слышишь? Как хошь от своих гостей отмазывайся. (Она несмело кивнула.) Только не за этим, не надейся, ты свои двести тысяч процентов с утра получила.
С этими словами он кинул ей куртку на подставленные руки: «Подержи-ка». Чуть надорвав подкладку в среднем шве, достал плоский металлический футляр.
Тайник в куртке был устроен так, что ни снаружи, ни изнутри заметить невозможно, а прощупать — трудно. О нем надо было знать.
Футляр сунул в задний карман джинсов, куртку набросил на одно плечо, как гусарский ментик. Хотя… надел, как полагается. Во избежание.
«Не останавливайся завязывать шнурки на бахче соседа». Народная мудрость. Это не выскочило, это я уже сам знаю».
Футляр оттягивал джинсы.
— Что это? — спросила Инка.
— Ну и выдержка у тебя! — совершенно искренне восхитился он. — Тут едва по морде не схлопотала, едва вся жизнь не вверх тормашками, а ты эдак спокойненько: «Что это?» Будто еще подумаешь, принимать ли. Ценный подарок сейчас буду вручать. Молодым на свадьбу и дальнейшее обзаведение.
— Что это?
Он открыл у нее перед носом футляр — тот имел крышку с торца, — вытряс ей на ладонь, предупредив о тяжести, желтый полированный брусок со скругленными углами, выдавленными буквами «СССР» в сдвоенном круге, чуть ниже и крупней — «1 кг» и тремя девятками с еще одной после запятой.
Инка задумчиво осмотрела, взвесила, уложила обратно, вернула. Сошла, поманив за собой, на два пролета вниз, там закинула руки ему на плечи, не касаясь шеи, и очень серьезно посмотрела в глаза.
— Ты нужна мне сегодня с двадцати трех до ноля тридцати. Тебе… да и мне риска никакого. Но может случиться, что тебе придется сыграть маленькую роль. Как мне только что. Это нужно, чтобы я мог, — он сделал мысленную паузу, подумав, что она ведь все равно не поймет, — чтобы я мог уйти. Домой поедешь одна. Все.
— Я сделаю. А теперь…
Она прильнула к его рту. Оторвалась со всхлипом. Вот и слезы.
— Ты не представляешь, как мне все время этого хотелось. Даже, когда я думала, что все кончено, даже, когда поджилки тряслись, что сейчас убьешь.
— Пошли, я тебя буду развлекать сексуальными фокусами. Нет, серьезно, могу сделать так, что все твои девочки похватают своих мальчиков и потащат по углам. А то маму заставлю папу в ванную утащить. Или до кого помоложе она дотянется, хочешь? Могу устроить.
— Ты мне так и не сказал… — Инка показала на шарфик, игнорируя предложение.
— Ночью скажу.
— С Дашки глаз сними, — вдруг сказала она уже перед дверью. — Она моя лучшая подруга, мне неохота ей кислотой в морду плескать.
— А можешь?
Инка взглянула на него с тем же холодом, что и говорила.
