Мелькание светловолосой головы в толпе действовало гипнотически, и инспектор переключил внимание на «сопровождающего». Этот шел вразвалочку, неторопливым прогулочным шагом. «Где-то должен быть и второй, — подумал он. — Должно быть, ведет объект параллельно».
Вдруг «хвост» дернулся — похоже, объект нырнул в один из темных горбатых и узких проулков. Там уже не было нарядного праздничного освещения, а ставни подслеповатых домов были закрыты. Хадсон на миг замедлил шаг, потом тоже решительно свернул в проулок.
И наткнулся на него почти сразу. Темная, бесформенная масса на мостовой. Лишь лицо смутно белело. Липкая лужа под телом маслянисто поблескивала, отражая свет далеких звезд.
— Вот дерьмо, — негромко сказал Хадсон.
Он выхватил из кобуры пистолет, но вокруг было тихо. Издевательски тихо.
Все еще сжимая в руке пистолет, он кинулся обратно, на набережную, и, вышвырнув из кабинки какого-то испуганного грека, схватил болтающуюся телефонную трубку.
— Костанди, — хрипло сказал он, — высылай наряд. Плохо дело!
— Лучше бы вы не приезжали сюда, Хадсон, — сказал Костанди, — мало мне Вуковича. Еще три убийства. У Георгия пятеро детей сиротами остались.
Хадсон пожал плечами.
— Вместо того, чтобы обвинять убийцу, — сказал он, — вы вините во всем меня.
Но чувствовал он себя паршиво.
— Что с его спутницей? — спросил он. — Удалось что-нибудь узнать?
— Мы вышли на нее через шофера того такси. Ничего не получится, Хадсон. Это жена обувного фабриканта. Богат как Крез. Она любит бедных молодых людей. Но, понятно, ни за что не признается в этом мужу. И давать показания тоже не станет. Дураков нет. Вчера она была на водах. У своего врача. И точка.
— А девушки?
Костанди вздохнул.
— А что девушки? Все они — нелегалки. Нам придется иметь дело со службой иммиграции, если мы захотим их официально задержать. А эта ее соседка, Женева, исчезла.
Хадсон ощутил нехороший холодок в позвоночнике.
— Как? Когда?
— Нет ее. Ни в кабаке, ни в номере. Либо она почуяла неладное и смылась, либо…
— Ах, ты…
— Вы-то сами его смогли бы опознать? По крайней мере мы бы раздали фоторобот полицейским в аэропорту.
Хадсон задумался.
Он не жаловался на свою память, натренированную за годы и годы службы. Но сейчас, какой бы цепкой она ни была, он не мог воспроизвести лицо убийцы. Смутный облик никак не желал распадаться на отдельные характерные черты. Нос… то ли прямой, то ли с горбинкой. Волосы… то ли светло-каштановые, то ли темно-русые. Глаза — вроде бы серые. Или синие? Он почувствовал, как воспоминание уходит от него, расплывается, — и чем больше он напрягал память, тем мутнее становилась пелена, затягивающая невыразительные черты. Да что же это?!
— Теперь вы — единственный, кто может его опознать, — заметил Костанди. — Так я позову художника?
Тот кивнул.
Что-то в словах Костанди царапнуло его: какая-то глубоко засевшая в мозгу заноза.
… единственный, кто может его опознать…
Портрет, исполненный по комментариям Хадсона полицейским рисовальщиком (Костанди предпочитал старомодные методы), размножили и раздали агентам в аэро- и морском порту. Но сам Хадсон отлично понимал, что это дело гиблое — человек на рисунке ничем не походил на Ирбиса, каким он, Хадсон, видел его в тот вечер. Художник был мастер своего дела, но описанные Хадсоном черты не складывались в уникальное, присущее одному-единственному человеку, лицо.
Весьма вероятно, Ирбис вновь ускользнул, как вода сквозь пальцы, сел в самолет под носом у полицейских и сейчас летел над морем туда, где голубизна постепенно переходит в свинец, а потом море сменяется унылыми серо-бурыми равнинами, перечеркнутыми черными трещинами замерзших рек. На Восток, на Север, в загадочную Россию, из которой на ошеломленный Запад мутной волной выплеснулась грязная пена: сомнительные дельцы, партократы, мафиозные боссы, убийцы, девочки по вызову…
Хадсон бросил смятую рубашку в чемодан и взглянул на часы. Самое время спуститься вниз поужинать.
Он зашел в тесную душевую, через десять минут вышел оттуда освеженный и, вытираясь на ходу полотенцем, двинулся к шкафу в поисках свежей рубашки.
— Куда-то собираетесь, инспектор Хадсон? — раздался негромкий голос.
Хадсон остолбенел. Его рука машинально рванулась к пистолету. Но кобуры не было: она лежала на стуле в углу комнаты.
— Да не суетитесь вы так, — досадливо произнес голос.
— Ирбис, — тихо сказал Хадсон.
Убийца сидел на стуле, закинув ногу за ногу, — небрежная поза отдыхающего человека. Теперь, увидев его, Хадсон вновь понял, насколько он не похож на портрет, сделанный по его описанию полицейским рисовальщиком. Неуловимые черты лица, ничего не значащие ни вместе, ни по отдельности.
— Что вам надо? — тихо спросил Хадсон и сам внутренне усмехнулся бессмысленности своего вопроса.
— Интересно было посмотреть на человека с манией. А ведь вы — человек с манией, правда, инспектор?
Хадсон пожал плечами.
— Втемяшилось вам в голову меня взять. Один на один. Зачем вам это? Хотели доказать самому себе, какой вы крутой парень, инспектор? Не жалкий служака, проживший всю жизнь на жалкую зарплату, которому вот-вот светит нищенская пенсия. Будь вы честны перед собой, связались бы с Интерполом, запросили бы помощь… Нет же. Понадеялись на местных идиотов!
— Как вы меня нашли? — хрипло спросил Хадсон.
Тот усмехнулся.
— Вы меня, значит, видели, а я вас, получается, нет? Я замечаю все, что мне нужно. И кого нужно.
Несмотря на мягкий голос, эта фраза прозвучала как угроза.
— Вы, в сущности, человек безобидный, — продолжал Ирбис. — А все бегаете, ищете. На что вы понадеялись? На повышение перед пенсией? На премиальные? Ловить тигра за хвост — опасное занятие, Хадсон. А ну как поймаете? Что тогда будете делать?
«Кобура лежит на стуле, — подумал Хадсон. — Нет… не успею. Телефон…»
Он с ужасом понял, что телефон был так же недостижим, как его пистолет.
Осторожно, почти незаметно, он сделал шаг к двери. И вздрогнул.
Ирбис стоял перед ним.
Только что он сидел в кресле в другом углу комнаты — и вот он уже тут, рядом… Смуглая рука легла Хадсону на плечо. Ирбис не делал никаких видимых усилий, но его пальцы сжали плечо инспектора, словно железные клещи.
— Все вы одинаковы, — мягко сказал убийца. — Бегаете, суетитесь, друг другу мешаете. Верите во всякие глупости. Стоит вам сказать что-то — вы уже верите. Стоит пожаловаться — вы уже жалеете. До чего же с вами легко управляться!
Он усмехнулся и покачал головой.
— Возможно, при иных обстоятельствах и я бы вас пожалел — ну что вам, в конце концов, нужно? Домик с садиком? Обеспеченная спокойная старость? Должен вас разочаровать, Хадсон. Не будет у вас домика с садиком. И спокойной старости тоже не будет.
Его бесшумные пальцы переместились с плеча Хадсона выше, обхватили шею, прижали сонную артерию. В глазах у инспектора поплыли багровые пятна… сквозь звон крови в ушах он услышал мягкий, сокрушенный голос Ирбиса:
— Как все просто. Слишком просто…
И это было последнее, что он слышал.
А теперь, дорогие близкие, попрощайтесь с любимым усопшим, — сказала женщина в черном, и гроб стал медленно опускаться в ненасытное нутро крематория. Лиза вздрогнула. Она не могла смотреть на этот деревянный ящик, скрывающий то, что осталось от Андрея. Ее взгляд приковывали красные растоптанные гвоздики на бетонном полу — единственное яркое пятно во всей этой мрачной комнате, где покойники медленно уезжают в ничто на ленте транспортера. Вместе с лакированным ящиком вот-вот рассыплются в прах восемь лет ее жизни… Ее колотил озноб, хотя на улице в этот солнечный апрельский день вовсе не было холодно. Она знала, что где-то там, скрытое за перегородкой, бушует пламя адской топки, но здесь, в казенном помещении, царил холод. Там, где смерть, всегда холод.
Чья-то рука легла ей на плечо — она обернулась. Варвара, одна из сослуживиц мужа, тихая уютная женщина, на чьих могучих плечах всегда лежал груз домашних забот и личных тайн ее коллег-мужчин.
— Пойдем, дорогая, — мягко сказала она, — незачем тут стоять. Его больше не вернешь.
Лиза повернулась и, пошатываясь, двинулась к выходу. Новые туфли, купленные по случаю ожидаемого банкета (Андрей вот-вот должен был защитить докторскую), отчаянно сжимали занемевшие ступни. Дверь распахнулась, и в проем хлынул яркий солнечный свет, слегка подкрашенный нежным оттенком распускающейся листвы. Там, снаружи, торжествовала жизнь… беспощадная жизнь, которой не было никакого дела до горестей двадцативосьмилетней женщины, ставшей вдовой три дня назад.
