Она кивнула. И мышца под моей рукой взбугрилась. Хорошо, значит, позвоночник цел.
На большее моих знаний не хватило, потому я занялся ерундой, что-то спрашивая и что-то ощупывая, пытаясь больше привести ее в себя морально, чем совершить что-то полезное. Это у меня получилось. Девочка перестала плакать, глаза ее засветились надеждой. Когда что-то спрашивал, кивала или возражала. Я понял, это тоже результат.
– Все хорошо, все будет хорошо! – приободрял ее я, открывая аптечку и пялясь в нее, как перуанец на гермозатвор планетарного шлюза. – Веришь? Все будет отлично!
Она верила.
Тут меня мягко, но очень настойчиво оттеснили в сторону, и я с радостью последовал этому приглашению.
Они были здесь все: тренеры, девчонки, Катарина и еще две женщины в белом с повязками с красными крестами на рукавах. У них тоже аптечки штуки три, а девчонки несут складные носилки.
Пострадавшую окружили со всех сторон и принялись где снимать, а где срезать одежду, ощупывать, осматривать, спрашивать уже по делу. Одна из медичек уже доставала ампулу и шприц из моей открытой аптечки. Ну вот, теперь точно все будет хорошо. Я облегченно вздохнул и отполз подальше, чтобы не мешаться, моя миссия выполнена.
И, только успокоившись, я понял, что сам я перуанец. Из самой высокогорной глухой перуанской деревни. Потому что шел я сюда верхами, проходя по полосе смерти, да еще пятой, на которой ни разу не был, без скафандра, с грузом, а они все спокойно и быстро, не напрягаясь, пришли по дорожке с зеленой полосой. Резервной. Безопасной.
Я засмеялся, но тихо, чтобы не привлекать внимание. Это был истерический смех. Из глаз покатились слезы, и я понял, что не могу остановиться, – с ним из меня выходило все напряжение, скопившееся внутри за две недели изнуряющих тренировок. Все эти полосы, препятствия, падения, избиения, насмешки Катарины и других офицеров и, конечно, постоянный риск, угроза в любой момент превратиться в бывшего Хуана Шимановского. Особенно сегодня, здесь и сейчас. Цель, которую преследовал по дурости, рисковал жизнью из нежелания думать и ориентироваться. Рыцарь, блин!
Из состояния беспричинного смеха меня вывел пинок Катарины:
– Встать!
Я взял себя в руки и поднялся, машинально отмечая, что за ее спиной упавшей девушке что-то вкололи и теперь аккуратно, всей толпой, перекладывают на носилки. Перевел взгляд на сеньору майора. Глаза той пылали бешенством. Но я ее не боялся – хватит, отбоялся свое. Все, что я испытывал к ней сейчас, – презрение. Огромное и всепоглощающее. Я почувствовал, как глаза мои наливаются кровью, а губы искривляются в усмешке.
– Тебе сказали стоять. Какого… ты поперся сюда?
Мне нечего было ей ответить.
Она заорала, резко, на весь тоннель:
– Какого… ты сюда побежал, когда тебе приказали остановиться?! Какого… ты побежал сюда по полосе?! Ты что, идиот???
Я мог бы что-то сказать, попытаться оправдаться, дескать, идиот, растерялся. Но у меня не было желания. Не перед ней.
Я еще больше скривил губы, показывая этим свое к ней отношение. Она не выдержала и двинула мне по лицу, резко, сильно, с большим замахом.
Я поднялся. Из носа, заливая рот и губы, по подбородку текла соленая теплая жидкость. Я попытался вытереть ее рукой, но только развез по всему лицу и футболке. Естественно, дышать я мог только ртом, носа не чувствовал.
– Встать! – раздалось сверху. Железный тон и холодный взгляд. Она дошла до такой степени ярости, когда эмоции отключаются.
Я встал во весь рост. Позади нее все еще возились с пострадавшей, но большинство девчонок смотрело на нас, впрочем, как и обе тренерши.
Снова удар, на сей раз слабее и по скуле. Будь он чуть сильнее, я бы отправился домой через челюстно-лицевое отделение больницы.
На сей раз упал на живот, перекатился на бок и тут же попытался снова встать, но мне под ребра заехал металлический доспешный белый сапог. Я завыл.
– Ты слышал приказ! Почему ослушался?
Я взял себя в руки, вновь усмехнулся и выдавил, страшно гундося:
– Та пошла ты!
И снова сапогом в живот. Уже сильнее. Сложился в три погибели. Тварь! Мразь! Падаль! Паскуда!
– Я тебя спрашиваю! Отвечать! Почему полез не в свое дело, когда тебе запретили?!
Я лежал и пытался побороть в себе боль. Сука! Стерва! Гнида! Ненавижу!
Вновь удар, но не такой сильный.
– Подняться! Я сказала – подняться!
Я приподнялся. Она дернула меня вверх, не боясь испачкаться в крови, и двинула кулаком в солнечное сплетение.
Я лежал, безуспешно ловил ртом воздух и вспоминал Толстого. И понимал, что он – ягненок по сравнению с некоторыми. Да, он прессует титуляров и кое-кого из платников, живет по собственному праву сильного. Но тогда, в фонтане, он первым делом кинулся к своему, вытаскивая его из воды на бортик. Он подонок, жестокий, беспринципный, но он никогда не оставит в беде друга или подчиненного. Хоть в каких целях. Он пес, в его стае жестокие, даже беспощадные порядки, но стая никогда не бросит своего слабого. Эти твари – бросят.
– Какого… ты не подчинился приказу? – разорялась надо мной «Катюша».
Я поднял голову. Глаза бешеные, полные злобы и… Даже не знаю, как это сказать. Отвращения? Да, отвращения к себе. Она ненавидела себя, а срывала за это злость на мне. Нет ничего хуже понимать, что ты – говно. И я понял, что сильнее ее. Сильнее их всех. Да, они крутые, они убийцы, они способны на такое, что… Но я – над. Потому что я – человек.
– Что улыбаешься? Чего скалишься? – орала Катарина, и в ее голосе не было ничего человеческого.
А еще в нем отчетливо слышался страх. Я почувствовал его и начал подниматься – он придал мне силы.
– Ну, бей! Бей, паскуда! Ты же это хорошо умеешь делать! – заорал я на нее.
Она отступила.
– А лучше убей меня! Давай! Сразу! Что мелочиться? У тебя же это хорошо получается! Раз, бабах, и все! За здорово живешь! Ну, давай, что стоишь?!
Я пер на нее, она отступала, шаг за шагом.
– Да, протупил я! Поверху побежал! Только вот я ПОБЕЖАЛ, а вы все, падлы, сидели там, говно жевали!
И тут я сорвался, крича до хрипоты, так что все находящиеся в тоннеле, даже медики, вжали головы в плечи.
– Сволочи вы! Сволочи! Все вы! Вы не люди! Нелюди, звери! Звери! Не могут так люди, не должны так делать! А вы делаете! Шмары высокомерные! Звери вы! Звери! Звери! Звери!
Я бросился на нее, но был сбит с ног. Я особо и не сопротивлялся – начался приступ.
Меня скрутили все те же девчонки, оторвавшись от носилок, а кто-то из медиков сделал успокоительный укол из «моей» же аптечки.
Потом помню плохо. Но хорошо запомнил глаза тренеров. Они проходили мимо, вместе с носилками, и, в отличие от удивленных и испуганных, даже ошарашенных глаз девчонок, старательно отводили свои в сторону.
