– Тогда держись, чертенок! – тем временем радостно проговорил Эрнест и протянул ему ружье.
Игнат выпростал закоченевшие руки, в последнем усилии ухватился за приклад. Эрнест потянул. С жадным всхлипом, нехотя отпуская добычу, болото раскрыло гнилую утробу, поднатужилось и изрыгнуло Игната, обдав его напоследок дождем из стоялой воды и грязи. Игнат повалился Эрнесту в руки, уперся лбом в тощее плечо.
– Спасибо… спасибо, – забормотал парень, всхлипывая и цепляясь скрюченными пальцами за теплый тулуп.
Эрнест ободряюще хлопнул его по спине, произнес, осклабившись:
– Долг платежом красен.
И протянул заскорузлую ладонь.
Пимы Игнат потерял бы, не будь они крепко-накрепко прихвачены к лодыжкам сдвоенной бечевой. На что Эрнест не преминул заметить:
– И тут как в воду глядел! Хитрый чертенок!
– Что ты меня все в черти рядишь? – огрызнулся Игнат.
Он обсыхал у костра, но тепла не чувствовал: зябко было плечам, зябко было и на сердце.
– Обиделся, значит? – Эрнест протянул парню флягу. – Вот, согрейся и зла на меня не держи. Ведь я каждый кустик знаю, а вот ты чуть зазевался и в болото угодил. У меня амулет целее будет.
Он довольно похлопал себя по груди. Игнат проглотил обиду и отвернулся, чуть пригубил из предложенной фляги. Горло свело горечью и жаром, только в груди не потеплело. Но Игнат не подал виду, поморщился, вернул флягу Эрнесту и сказал, будто ничего не случилось:
– Слышал я про болотниц. Откуда такая погань берется?
Эрнест пожал плечами.
– Оттуда, откуда все черти и прочая нечисть. Хочешь – думай, что это потусторонняя сила. А хочешь – что научный эксперимент. И так будешь прав, и этак.
– Знающие люди говорили, болотные девушки лишь в мертвяков перекидываются.
– А ты живого видел?
Взгляд бывшего учителя был внимательным и заинтересованным, словно говорил: «Все я про тебя, парень, ведаю. Дай только в догадках удостоверюсь…»
Поэтому Игнат буркнул недружелюбно:
– Не знаю…
Но сердце кольнула иголочка беспокойства. Как давно он расстался с Марьяной? Дни перемешались, слились в сплошную мглу. Безвозвратно сгинула в ней лекарница, как все дорогие Игнату люди. А если она не стерпела предательства? Если наложила на себя руки?
Костер выстрелил кверху облачком искр и пепла. Огненная волна омыла Игната, и все прочие мысли осыпались золой, оставив лишь одну отчаянную: «Этого не может быть… этого не может быть! Она ведь жива…»
– Обидел ты ее, – голос Эрнеста упал в пустоту, будто веревочная лестница в колодец. И Игнат в надежде ухватился за нее, переспросил растерянно:
– Обидел?
– Болотницы вину да тоску на сердце чуют. А в мертвых чаще всего оборачиваются потому, что живые перед мертвыми всегда виноваты. Но уж если увидел, что перед тобой живая явилась – значит, обидел ты эту женщину, а теперь совесть гложет.
«Все-таки жива…» – подумал Игнат, и мир снова обрел целостность. Но следом за облегчением пришла обида.
– А ты меня не осуждай! – хмуро сказал он. – Ты невинного человека едва на смерть не отправил. Не отдай я ключ – бросил бы погибать?
– Злопамятный какой! – Эрнест криво ухмыльнулся, и взгляд его потускнел. – Что ж мне теперь, при себе ружье или нож держать? Вдруг в ночи зарежешь?
Слова ударили, будто пощечина. Игнат вскинул голову, ответил жестко:
– Я свои руки кровью не марал и не замараю. Пусть твой поступок на твоей совести будет. Видно, есть у тебя темная думка, которая на подлости толкает.
– Будто у тебя нет? – насмешливо отозвался Эрнест. – Все мы, люди, грешники по своей природе. И тебя предают, и ты предаешь. И решения приходится принимать зачастую такие, что ради мечты через свои принципы и через собственную душу переступаешь.
Раненая спина заныла, будто слова Эрнеста обрели остроту и твердость егерского ножа и, кольнув, достали до сердца.
«Все мы грешные, Игнатушка…»
Как легко можно оправдать любой свой поступок! Неважно – таить ли черные мысли, или не подать милостыню нищенке, или убить человека.
– Грех греху рознь, – произнес Игнат и заметил, что голос его дрожит. – Оставить человека в беде – все равно что предать или убить. Ты не его самого убиваешь. Ты надежду в нем убиваешь. Веру во все лучшее, в хороших людей. А если потом он и с жизнью попрощается, то вся вина на тебе. Это ты оставил страждущего в трудную минуту.
– Ладно, помолчи уж! – прикрикнул Эрнест и вскочил на ноги. – Знаю все и свой груз вины на плечах несу. А с тобой я квитаться не собирался. С тебя и взять нечего. За душой-то ни гроша, одни фантазии да думки. Был ключ заветный – так и тот теперь у меня. Только я мужик не злой. Не корыстные цели преследую, а о сыне думаю. Коли сгину, кто его на ноги поднимет?
– О сыне поздно подумал, – жестко сказал Игнат и следом рывком поднялся с бревнышка, служившего ему лавкой. – Вот его-то ты в первую очередь и предаешь. Оставил мальца сиротой при живом родителе, а сам брагу хлещешь.
– Смотри, какой настоятель выискался. – Эрнест со злой насмешкой поглядел на Игната. – Тебе бы рясу да крест во все пузо – горазд будешь бабьи уши нравоучениями заливать. А уж как вешаться на тебя будут – куда там болотницам! – Эрнест засмеялся обидно и прибавил: – Головушка буйная, душа мятежная, кулаки по пуду. Даром что черт!
С еловых лап ухнула снежная шапка, и сердце Игната тоже ухнуло вниз. Обида и гнев захлестнули его с головой. Игнат сжал кулак и подался вперед, а перед внутренним взором возникло окрашенное кровью лицо грабителя в Сосновце. Парень видел, как нервно подрагивают веснушчатые пальцы бывшего учителя. Воздух между ними стал хрустким, как стекло. Ударишь – весь мир посыплется.
Игнат не ударил.
Втянул сухой воздух, и выжженная пустота в груди снова начала покрываться тонкой коростой льда. Не время и не место выяснять отношения на кулаках: едва смерти избежал, вокруг недружелюбные болота с темными чудовищами, затаившимися глубоко в торфяных хлябях. И потому Игнат отступил первым.
– Спать надо, – сдержанно проговорил он. – Сил накопить.
А про себя подумал: «Какая разница, у кого теперь ключ? Главное, донести его до заповедного места и открыть замок. А там… а там…»
Дальше слова не шли, и рядом не было верной Званки. Ее призрачный голос потонул в тоскливых ночных звуках, и оттого Игнат будто оглох и потерялся во тьме, и осталась только злая решимость. Ночь потекла глухая, беспросветная.
Следующим утром они не разговаривали. Игнат под стать Эрнесту был угрюм и запущен, оброс щетиной, основательно испачкался и провонял тиной. Глаза Эрнеста и вовсе ввалились, украсились красноватой паутиной капилляров. Фляга почти опустела, и мужик смотрел волком, а в движениях появилась нервозность. Но молчать он не любил, поэтому и заговорил первым:
