— Спасибо, профессор. Все очень интересно. — Шелихов отошел от глазка и загнал в магазин недостающий патрон. — Вы мне лучше скажите, людьми эти ваши тварюги питаются?
— Э… они не мои, Семен. Нет, насколько мне известно, не питаются… они вообще ничего не едят. Зубов нет, органов пищеварения тоже — экспедиция профессора Симоненко успела вскрыть несколько таких тел. По их отчетам, эти существа совершенно безвредны, у них даже вес редко достигает десяти килограммов — плотная органическая пена с газовыми пустотами на месте грудной и брюшной полостей. Удивительно, как они способны издавать звуки — ни легких, ни, соответственно, голосовых связок не найдено.
— Ну… это обнадеживает, — кивнул Семен, но дробовик не убрал. — Значит, завтра, если что, можно и прикладом растолкать, когда полезут. О, кстати, правы твои «ботаники». Начинает он гнить.
В глазок было видно, как дергающееся тело вначале замерло, а потом начало медленно разваливаться на серые дымящиеся куски. Даже через дверь послышались шипение и треск ломкой пузырчатой плоти, на глазах оседающей, растекающейся по кафелю блестящей черной лужицей. Жидкость кипела, постепенно становясь из мазутной лужи мутно-серым влажным пятном на плитках пола. Одновременно с тем, как исчез не то убитый, не то просто сломанный «дубликат», успокоился и шум в соседних квартирах — стихли шаги, никто не стучался в двери, умолкли глухие, надсадные стоны на лестничной площадке.
Шелихов прислушался, на этот раз к себе. Действие препарата он уже неплохо выучил, и сейчас, по идее, должна была идти стадия длительного мягкого воздействия. Страх обычно возвращался в это время, но почти не тревожил Семена, а просто тихо покалывал, пульсировал где-то на самых задворках сознания, подавленный, ослабленный, управляемый. Но он все-таки был. Теперь хоть сердце чувствовало адреналин и ощутимо стучало, и немного вспотели ладони после встречи с очередным порождением аномальной чертовщины, но тот уголок сознания, где раньше был страх, пустовал. Семен с надеждой прислушался к себе еще раз, постарался вспомнить то ощущение, внимательно сканируя самого себя.
Страх ушел. Не факт, что навсегда, возможно, он еще вернется, отравит жизнь, но пока Шелихов с наслаждением еще и еще раз глубоко вдыхал полной грудью, улыбаясь той приятной пустоте и спокойствию. Все вокруг показалось Серому другим, новым, что ли. Да, Зона. Да, здесь, в Москве, вокруг него. Безусловно, и смерть под каждым кустом, и твари тут есть такие, что волосы дыбом, и вообще, по грустным предположениям Лазарева, скоро не исключен и всеобщий, прямо скажем, тотальный каюк. Но страха сейчас не было… не было совсем. Шелихов почувствовал невыразимое облегчение, такое же, как если бы он, годами мучившийся от постоянной и потому ненавистной до слез, до треска кулаков боли, вдруг в одно прекрасное утро проснулся и почувствовал, что больше не страдает, боль ушла и, может быть, уже никогда не вернется.
— Ты чего улыбаешься? — с удивлением и даже некоторым беспокойством спросил Ткаченко.
— Разве это плохо? — вопросом на вопрос ответил Шелихов. — Просто… хорошо как-то.
— Э… Семен? Все у вас в порядке?
— Да… свежий клин вбит, осталось тот, первый, расшатать да вышибить.
Шелихов, оставив Игоря и Андрея недоуменно переглядываться, вышел на балкон. Щелкнув зажигалкой, закурил, осторожно открыл окно и долго смотрел, как серые струйки дыма исчезают в вечернем небе. Уже наступали прозрачные, синие сумерки, солнце наполовину ушло за горизонт, просвечивая сквозь высокие облака полосками расплавленного золота и насыщенного багрянца. Семен смотрел, как последние лучи заходящего светила подкрашивают Останкинскую телебашню, почему-то обзаведшуюся бледной, размытой радугой, полукругом тянущейся от самого шпиля до земли. Как по улицам расползается белое покрывало густого тумана, кое-где нарушенное плотными вихрями и столбами поднимающегося вверх воздуха. На здание гостиницы, на разбитые витрины продуктового магазина, откуда проросли на улицу мощные зеленовато-серые лианы, на марево у начинающего ржаветь трамвая. Тяжелое, медленное дыхание Зоны особенно остро чувствовалось здесь, на высоте, и когда солнце скрылось окончательно, откуда-то издалека, из темных улиц, донесся высокий, звенящий вой, и что-то хрипло каркнуло в ответ из серого, мертвого парка, звуки далеко разносились по притихшему городу. Шелихов докурил, выбросил окурок, проводив взглядом искрящийся рубиновый уголек. Постоял еще несколько минут и, отказавшись от мысли отравить себя еще одной сигаретой, вернулся в квартиру.
— …это не бред, уважаемый! — Ученый, мельком взглянув на вошедшего Шелихова, продолжил что-то горячо доказывать Андрею. — Да, я понимаю, что дезинформация оказалась даже надежнее, чем мы рассчитывали, но вы ведь весьма неглупый человек! Ну, поймите вы наконец, что если антинаучный бред интенсивно продвигали в массы, простите, хомяков, то значит, это кому-то было очень нужно!
— Понятно кому, — отмахнулся капитан. — Тарелки, призраки и прочие йети с лохами нессями популярны не потому, что ваше руководство якобы культивировало в народе своеобразное равнодушие ко всяким чудесным новостям, а потому, что среднему человеку, которого вы, уж извините, несколько спесиво называете хомяком, просто интересно все загадочное. И всегда было интересно. А раз так, то любой спрос тут же рождает предложение. Вот и распишитесь в получении десятков тонн весьма, к слову, востребованной макулатуры.
— Здесь вы немного не правы. — Ученый покачал головой. — В годы моей совсем уж зеленой юности подобной литературы не су-ще-ство-ва-ло! Просто от слова «не»! Я хоть и под стол пешком ходил, но уже тогда был знаком с ассортиментом книжных магазинов. Уверяю вас, вся эта книжно-журнальная чертовщина была санкционирована по просьбе как нашего Центра, так и некоторых других НИИ.
— Может быть, и так, — сказал Ткаченко. — Но тарелки, доморощенные магистры вуду и контактеры появились бы и без ваших усилий. Свобода слова, мать ее ети. Кушайте ее теперь с кашей.
— Вы еще скажите, что это плохо, — фыркнул Игорь. — Давайте уж тогда цензуру вернем.
— Главная беда в том, что мы, товарищи, меры не знаем и вечно в крайности кидаемся. Я, конечно, университетов не кончал, хотя немного и учился, но думаю, что у нас если цензура, то железная, не моги даже намеков нехороших сделать. А ежели свобода слова, то в книгах начинают заборные надписи цитировать через строчку. Середины, какой бы золотой она ни была, мы не понимаем.
— О! Четко сказано, сталкер, — усмехнулся капитан.
— Так о чем весь сыр-бор тут разгорелся? — спросил Шелихов. — А то я как-то упустил тему.
