Еще через два часа милицейских постов, ожиданий, переползания по ухабам, ямам и загородям из всякого говна — от железобетонных блоков до рельсовых ежей — доходим, по разбитой вдрызг дороге, до начала сплошной автомобильной ленты.
— Глаша! Сядь и не высовывайся…
— Ма…
— Сядь, я сказала! — вдруг рявкает Алена. Ну вот, Мамсик, ты наконец-то начинаешь догадываться о том, чего я тебе предварительно не хотел рассказывать. Знакомься, это — реальность. Ты раньше даже читать о ней не хотела — теперь сама смотри…
Люди. Везде. У каждой машины и группами. Мужчины поголовно вооружены — чаще с дробовиками, но хватает и нарезного. Женщины и дети испуганными зверьками выглядывают из-за оконных углов. Несмотря на жару, все закупорено. У многих на дверцах, как у меня, висят бронежилеты. Вокруг горы мусора — словно мы в середине вытянутой по обе стороны трассы свалки. Ветер, в издевательском вальсе, кружит по асфальту пустые пластиковые бутылки, цветные полиэтиленовые пакеты и смятые бумажки с характерными коричневыми мазками посередине. Удушающая вонь…
Все это — цветочки. Главное — глаза! Сколько злобы и ненависти во взглядах тех, мимо кого, под конвоем завывающей синей мигалки, пробирается наша колонна. Блядь, надо было еще пяток броников взять — три на заднюю сидушку и пару — на передние двери! Сейчас любой полудурок шмальнет с психу, и — поминай как звали всех троих, в этой жестяночке. И ведь правы будут! Без дураков — имеют полное моральное обоснование… Сколько дней они тут днюют и ночуют, едят всухомятку, оправляются по обочинам — прямо под автомобили и, что самое страшное — трясутся каждую ночь?! И не зря ведь боятся! Есть — отчего… При этом — все время по некоему вслух не заявленному порядку мимо проезжают важные рожи, вот в таких вот гробах, в каком сейчас, к примеру, Дёмыч восседает. Да в придачу с сопливым пятаком Бурлика ровно на половину немалого окна. Стоят мужики с «калашниковыми» на плечах и думают себе думки: «Я больного ребенка вторую неделю вывезти не могу, а эти пидары — собаку с кондиционером на переднем диване везут, твари! Вот именно из-за такого внедорожного и внеочередного распальцованного блатняка стоит вся очередь. Эх, покромсать бы скотов…» а жить, между прочим, хотят абсолютно все и совершенно вне зависимости от былой крутизны — по жизни и заслуг перед молодой Республикой — по обстоятельствам. Когда же за спиной глаза собственных детишек, жены и стариков — волей-неволей пальчик на предохранитель вниз давит. И похер закон, солидарность и уважение к чужим правам. Джунгли диктуют свои законы. Хочешь своих живьем вывезти — тупо следуй, а не абстрактно умничай.
Коробочке моей — отдельно, в резину на четырнадцать — поклониться. Все эти километры шла за внедорожниками по обочинам, гребла поддоном картера по буграм и ямам, хрустела всесезонкой по щебню, кирпичам и битому стеклу и, наперекор всему — доволокла, не закашлявшись.
На въезде в Изварино встали окончательно. Половина дороги перекрыта БРДМом наших погранцов. Дёма с ментами поехали разбираться да застряли напрочь. Это очень, очень плохо. Мы посчитали: на документальное оформление всей нашей толпы уйдет, даже с учетом присутствия высокопоставленных встречающих с той стороны, от полутора до двух часов. В девятнадцать ноль-ноль россияне опустят шлагбаум и выкатят две БМП. До семи утра пройти сможет, минимум, правительственная делегация и то — по предварительной договоренности. Ночевать вместе с остальным народом в наши планы не входит. Ночью здесь такие вещи творятся, что знакомить своих девок с этой стороной реальности я не собираюсь даже в виде газетного сообщения.
Наши вернулись без пяти три. Демьяненко деловито и чуть жестче обычного объявил:
— Сейчас этот БРДМ подвинется, мы проходим пятьдесят метров до вон той полянки за встречной полосой и становимся табором между бело-голубым автобусом и кунгом военных… — Все молча ждали главного. — Мы ночуем. Возвращаться опасней — с утра дорогу заторят, точно не успеем. Наше окно завтра в восемь тридцать. Если ничего не изменится и кто-то, как и мы, не влезет без очереди. Но надеюсь… — он выразительно посмотрел на Поскребу, который, в свою очередь, стал тут же терзать свой мобильник, — этого уже не случится!
К пяти вечера более-менее обустроили лагерь: у подпирающего дорогу склона холма отрыли туалет — вытянутая яма и, наземь, две доски насеста; из трех палок, тряпок и полиэтиленовых мешков сообразили угольником ширму. Очистили кусок травы, постелили покрывало — перекусили.
Стасовы босяки гоняют толстожопого Бурлика. Тот неловко брыкается, пытается ухватить за колошины штанин и подмять тяжелой тушкой; визг стоит — до небес. Детвора — и наша, и чужая — с неподдельным интересом наблюдает за расшалившимися подростками. В глазах невинная смесь детской зависти и восторга.
Мамки накатили винца, вовсю щебечут — попустило. Глашка сидит рядом с Аленой и, как сама себе думает, незаметно косит на моего крестника — Кирюху. Тот старательно делает вид, что не замечает, но при этом лихо оседлывает барбоса, все время выгодно напрягает неплохо прокачанный торс да крутит финты и увороты с излишней амплитудой. Моей — шестнадцать. Сиськи больше, чем у матери, да на треть головы обогнала. Ее другу детства — чуть поболе. За ними теперь — только глаз да глаз, а тут эти ЦУРюки со своим «Замырэнням». Как все не вовремя!
К шести появились первые шакалы…
Вначале со стороны поселка Урало-Кавказ притарахтело три тяжелых мотоцикла с какими-то корявыми помостами вместо колясок да десятком ублюдочных рож. Два «Урала» осталось на горе у самого спуска, а один, кажется «Днепр», с толпой придурков встал на нашей полосе в полусотне шагов от брони погранвойск. У меня чуть глаза на лоб не полезли: на изуродованной мотоциклетной люльке, точно по зондеркомандовской моде, стоял грязный до «не могу», поблескивающий лентой хищной латуни, явно рабочий пулемет Калашникова. Даже не в самом Пэ-Ка дело, а в отвратных, деградировавших до ручки, упито-укуренных — вообще не поймешь каких — уродах, которым эта страшная машинка досталась в безмозглые руки!
Не сговариваясь, собрались на военный совет возле походного штаба — Стасового крейсера. Вся караванная дружина: ствол Дёмыча, две пары — у его чекистов, мой «стечкин», Поскребын четырехзарядный автомат двенадцатого калибра, старенькая вертикалка Вани-корректора — пацана из новеньких да пятеро СОМовцев, лишивших нас последних иллюзий…
— Без обид, мужики. Сейчас пройдем по всей полосе, якобы с проверкой документов, чтоб вас не палить, а как начнет темнеть — сваливаем. Нас замочат только из-за формы, вы же все попадете под раздачу, даже если отобьемся.
