– А ты хотел про эпические труды торговцев треской? – съязвил Лодмунд.
– Что ж в треске занимательного! Вот сельдь засолить, там не без тонкостей! – вступила в разговор ранее посыпанная яйцом, луком, и вязигой купчиха.
– Да что ты, почтеннейшая! – возмутился сосед скрипачки. – Треску на воздухе засушить, без соли, чтоб чудо пахучее вышло, это искусство, вот как… как… как на скрипке сыграть!
– Верно, – согласился Самбор. – Чуть что не так, получишь не пахучее чудо, а вонючую мерзость.
– Безмер, а принеси-ка всем селёдочки, – вспомнил Левота. – А под селёдочку…
– Балдырган не пойдёт! – упредила мужа Пресияна.
– Под селёдочку, обнеси-ка собрание чамбой[178]! – закончил купец.
В мерцавшем световом прямоугольнике на стене, четвёрки взмыленных коней неслись по ипподрому какого-то этлавагрского города, пока вещатель вотще старался увлечь зрителей ходом состязания месячной давности: «Колесница Зелёных выходит вперёд на последнем повороте! За один день Киниска, дочь Архидамо, дважды выиграла гонку за Синих, и дважды – за Зелёных»! Колесницы остановились, восторженная толпа выбежала на поле и подняла колесничую на руки, не дав её ноге ступить на землю. Длиннорукая и длинноногая Киниска в крест-накрест перетянутом кожаными ремнями защитном одеянии неловко, но очаровательно улыбалась, плывя по воздуху.
Побежали руны с именами фотокитонистов и клеохронистов.
Свет киностроя погас, светильники зажглись, Толлак принялся возиться с механизмом, пуская киноплёнку в обход зубчатых колёс для перемотки.
– Мне! – лютокот перегородил проход к камбузу.
Собрав подорожную в виде нескольких селёдочных голов, зверь милостиво пропустил Безмера и вернулся к обогревателю. Подавальщик принялся оделять путешественников рушничками и тарелами[179], на каждом – кучка маленьких кусочков жирной сельди, горка сладкого лука, и чарка. На этот раз, запах из неё напоминал о чём-то добротном, но по первому применению для питья не предназначенном, например, о топливе для поршневых двигателей. По-видимому, сомнение отразилось на лице К#варе, потому что Левота счёл нужным его развеять:
– Выпей, краса невиданная из земли неведомой! Здоровье моей бабушки пьём, а она без чарочки чамбы ко сну не отходит ещё с Кальмотова разорения!
В подтверждение своих слов, купец встал, влил в себя топливо, тут же всосал, как пылесос, с тарела закуску, торжественно утёрся рушничком, и уставился на К#варе. Адусвинта опять начала хихикать, так что отступать было некуда:
– Здоровье твоей бабушки!
К#варе повторила в точности то же, что сделал купец. Чамба была практически лишена собственного вкуса, но после неё, ощущения от селёдки и лука труднообъяснимо изменились. Кроме того, возникло чувство, что время на сообщение между мозгом и телом возросло раза в три.
– Это по-нашему! – купец с размаху плюхнулся в застонавшее кресло и принялся за налимью печёнку.
Самбор, едва уполовинив свою чарку, уважительно кивнул К#варе. Ещё лучше, скрипачка поперхнулась чамбой и вывернула селёдку с тарела частично на скамью, частично на предположительно знавшего больший толк в треске соседа, тут же принявшегося хлопать её по спине.
Тем временем, стюард успел перемотать и спрятать в жестянку хронику и зарядить кинокартину. Свет вновь померк, кинострой застрекотал.
Хлопья крупного снега кружились над чёрными ветвями вишен с давно облетевшей листвой и над странно выгнутыми крышами высоких чертогов, крытыми тёмной черепицей. По узкой улице брёл одинокий и, по всему судя, видавший лучшие времена странник, пьяно пошатываясь и волоча за собой секиру. Не лишённым приятности голосом, странник напевал:
– «Побеждая животных могучих,
Мы в грядущее смело идём.
Разве прадед, дремавший на сучьях,
Мог мечтать о расцвете таком?
Перепачканы жиром оленьим,
Мы пируем всю ночь у костра,
И потомки глядят с уваженьем[180]»…
К звукам пения и неровных шагов пьянчуги прибавился глухой стук копыт. Всадник в доспехах из блестевших лаком металлических пластин, переплетённых вместе шнурами, вытащил из ножен меч, занося его для удара. Странник качнулся в сторону, едва на вершок разминувшись с боком коня, и одновременно вскинул секиру, как крюком, вытаскивая ей верхового из седла. Тот коротко пролетел по воздуху и упал навзничь, его меч звякнул о камни. Неверной походкой, странник подошёл к поверженному неприятелю и с хрустом опустил своё оружие.
– «На отбитый кусок топора», – допел певец, глядя на вытащенное из головы врага лезвие секиры, выщербленное и покрытое тёмной кровью. – Лошадь!
Лошадь ничего не сказала, но прекратила бегство. Странник перешагнул через труп, порывшись за пазухой, вытащил яблоко со слегка сморщенным и потемневшим боком, положил на раскрытую ладонь, и встал в ожидании. Продолжая опасливо косить глаза в сторону мертвеца, животное взяло яблоко. Раздался хруст, сочнее и продолжительнее недавно прозвучавшего при внедрении секиры в череп.
Ведя лошадку под уздцы и шагая несколько увереннее, певец вышел по улице к гавани, где у одного из пирсов его ждали двое.
– Пиндсвин, откуда лошадь? – спросил один из них.
– Где «Невоздержанность Феронико»? – прозвучало вместо ответа.
– Колошенцы по какой-то блажи собирались закрыть ворота в гавань, Ветурлиди вывел корабль, на рейде за Нуткиным Островом тебя ждёт!
Лошадь шла шагом по обнажённому отливом сырому песку. На вид окончательно протрезвевший Пиндсвин сидел в седле, его остававшиеся безымянными товарищи брели чуть поодаль. Берег порос исполинскими соснами, с их ветвей свисали бороды мха. В куче водорослей, у кромки волн что-то валялось.
Крышка ларя странной работы была наполовину открыта, на листьях морской капусты и на песке поблёскивали вычурные и почему-то казавшиеся зловещими украшения, с узорами, хитро составленными из изображений зубастых глубоководных рыб и переплетений осьминожьих щупалец. Чуть поодаль от ларя лежало частично скрытое морской травой тело.
Изображение исчезло, одновременно завоняло горелым.
– «Киностройщика на мыло»! здесь кричать не принято? – негромко полюбопытствовал сосед Адусвинты слева.
В полутьме, Толлак вытащил из ящичка под киностроем маленький резак, гнёт[181] для киноплёнки, кисточку, и банку с клеем.
