В полутьме, Толлак вытащил из ящичка под киностроем маленький резак, гнёт[181] для киноплёнки, кисточку, и банку с клеем.
– Пару диалептов, гости дорогие! – сказал стюард.
– Безмер, чтоб ожидание скоротать, благо и штоф, и чарочки остались, обнеси честно́е собрание чамбой? – предложил Левота. – А потом мне селяночки с морским змеем?
На этот раз, чамба, даже без закуски, пошла на удивление гладко, как янтарь, скользящий по шёлку. К удивлению К#варе, схоласты лишь чуть пригубили свои чарки. Стрёкот киностроя возобновился.
– Разговоры да разговоры о моряках и русалках, – сказал Пиндсвину товарищ. – Но вот она, русалка, и будь даже живая, куда?
Тело, частично очищенное от водорослей, лежало перед ними ничком. Его покрытая мелкими пятнышками нижняя часть напоминала не столько рыбу, сколько дельфина или морского змея, сужаясь вверх ко вполне девичьему стану. В мокрых волосах запутался венец – щупальца, сжимавшие самоцветы.
– Ну ты деревня, – укорил его третий моряк, наклоняясь над мёртвым существом, чтобы перевернуть. – Вот куда!
Глаза мёртвой русалки были закрыты. Венчавшая тоненькую шейку с забитыми песком прорезями жаберных щелей голова безжизненно перекатилась на бок, большой рот с пухлыми губами слегка приоткрылся. Показалось несколько рядов шилообразных зубов, с которых закапала полупрозрачная вязкая жидкость.
– Кто чем, а я бы не стал, – изрёк Пиндсвин, по-прежнему сидя в седле.
– Возьмём сокровище, и пошли к «Невоздержанности»! – голос первого моряка слегка дрогнул.
– И сокровище бы оставил, – невозмутимо закончил верховой.
– Ты что, это ж тироны[182] в красном золоте! – второй моряк потянул за венец.
Одно из век русалки дрогнуло, матрос отшатнулся, из глазницы вылез небольшой краб и бочком двинулся по песку, сжимая в клешне волокнистый кусочек мертвечины.
Проблески сознания вернулись к К#варе, когда двое несли её – один бережно держа под мышки, другой за ноги – по узкому проходу.
– До начала вахты, думаешь, проспится? – сказал со стороны ног Самбор.
– Может, и проспится, пять часов ещё, – ответил Йоло хореограф. – Даже если и не проспится, пару часов Кромбьёрн ей, поди, простит. Умница, сиротка, руки золотые, растяжке только позавидовать, и прирождённое чувство ритма. Был бы я сам по женской части, восемь из Четырнадцати мне в помощь, втрескался бы. Пришли.
Рука Йоло, поддерживавшая правое плечо К#варе, куда-то делась. Щёлкнул язычок замка. – Стащи с неё сапоги, и пусть отсыпается, – заключил хореограф.
Его вторая рука тоже куда-то пропала, но под головой, плечами, и спиной оказалось что-то приятно-мягкое.
– Где бы Меттхильд присмотреть такие сапожки? Змеиная кожа, нет? – Самбор возился с правым сапогом.
«Шкура диатримы», – хотела объяснить К#варе, но язык не слушался.
Схоласт снял правый сапог, поставил его на рундук в ногах койки, и принялся за левый, продолжая приговаривать:
– Кайсане, конечно, потрясающий народ. В одиночку с копьём на саблезубого кота, огненными муравьями похлёбку приправляют, неделю без воды пешком по пустыне, третье поколение против работорговцев не сдаются, но чамбу пить…
– Не умеют, – хором сказали Йоло и Самбор.
Глава без одного дюжина. Безымянный остров
Форштевень атомолёта, даже неподвижного, продолжал рассекать холодный воздух с несомой ветерком взвесью мельчайшей пароси[183], и капельки пресной воды бежали по титановому носовому украшению, изображавшему деву в развевающемся плаще, с простёртым вперёд раздвоенным посохом. В посохе заодно помещались датчики давления и термокрасии, а электрически нагревавшаяся проволока анемометра между рогами его навершия измеряла скорость – не вполне ясным Мировиду лётчику образом (не иначе, этот день школы он прогулял). Взгляд титановой девы был устремлён к еле различимому в серости воды и неба окоёму, её точёные черты лица – сосредоточенны и строги, как и подобало предводительнице древнего энгульсейского племени и волшебнице, жившей вскоре после Фимбулвинтера. Когда доподлинно, тоже было загадкой (надо было полагать, что соответствующую часть истории преподавали в тот же прогулянный Мировидом день, когда дидакт-филофизик рассказывал про искусство анемометрии).
Сидя в левом по ходу кресле перед штурвалом синхроптера[184], покачивавшегося на поплавках со сложенными лопастями, так что открытые люки было вровень с грузовым портом в борту «Хранительницы Меркланда», Мировид задумался – почему говорят «точёные черты лица»? Выточить на токарном станке лицо никак нельзя. Можно ось, вал, или ножку для стула. Что там лицо, даже ногу, как у девы, и то не выточишь. Кстати, о ногах…
– Как ты думаешь, – обратился лётчик к сидевшему рядом с ним в ожидании Ингви, штурману в учении. – Почему Кьело вечно ходит в этих длинных юбках? Может, у неё с ногами что-то не то?
– В смысле? – Ингви оживился. – Коленки назад, шерсть, и копыта? То есть она на самом деле не квенка, а квенский дух лесной? Здорово! Ты бы духу лесному втюхтил? Я бы – да!
– С таким лицом и станом, как у Кьело? Какой разговор, конечно б втюхтил. Только предохраняться надо, а то выбегут потом из леса всякие мелкие с рогами и с копытами, да станут вокруг прыгать и батюшкой звать… Да нет, копыта вряд ли, скорей, просто ножки, как у кошки после атомной бомбёжки.
– Обидно, раз так, – решил Ингви.
– А что ж обидно-то? Ты б ей и с копытами втюхтил? Обратно ж, не беда, что кривенькие, если их раздвинуть, вообще какая разница?
У рампы вверх с грузовой палубы лязгнуло, цепи подъёмника пришли в движение.
– Что за смрад кальный извергаешь? – сказала взявшаяся откуда ни возьмись Венешка пулемётчица, опасно стоя на кранце. – Смертный – суть носитель свободной воли, в нём душа должна быть прекрасна…
– Раз душа, то лицо и ноги тоже! – оправившись от неожиданности, возразил Мировид.
– Особенно левая, – с ухмылкой добавил Ингви.
– Поколе левая? – удивилась было Венешка, впихиваясь в люк. – Паки ты меня праздным словоблудием в сомненье вверг, речивец ямталандский. Что там товарищ твой рёк про атомную бомбёжку… Воистину ль такое возможно?
День в школе, когда объясняли это, Мировид тоже прогулял, но штурман в учении нашёлся с ответом:
