Боль теперь стала постоянной, тупой и ноющей. Кровь наконец-то пошла, и Катя принялась пропитывать ею рукав блузки. На белой материи расплывались черные в темноте, вытянутые пятна, и вскоре весь будущий сигнальный флажок стал пятнистым.
Катя стояла на рельсах, и луч света от приближающегося поезда «накрыл» ее тогда, когда она еще не закончила красить кровью лоскут ткани. Поезд приближался – запели рельсы, тугой, глухой стук разкочегаренного двигателя тепловоза слышался вполне отчетливо.
Катя схватила лоскут двумя руками, растянула его так, чтобы было лучше видно красные пятна, и начала махать им по кругу, одновременно двинувшись навстречу поезду.
Вскоре тонкий лучик света превратился в яркую, слепящую точку, быстро увеличивающуюся в размерах. Несомненно, ее уже заметили, но наверное машинист еще не понял, в чем дело, потому что, судя по звуку, тепловоз не собирался тормозить, по прежнему несясь сквозь темноту навстречу Кате.
Потом, когда до состава оставалось уже совсем немного, что-то изменилось – грохот и бубухание двигателя сменились пронзительным скрипом, рельсы словно бы прогнулись, и Катя, едва успев отскочить в сторону, оступилась и упала с невысокой насыпи, выронив свой сигнальный лоскут, а мимо с ужасающим визгом, скрипя и сыпя искрами из-под колес, единым слитком угловатого, тяжелого железа пополз бесконечный товарняк,…
Состав остановился. Вагоны протащило по путям еще метров на двести вперед, и теперь Катя, которая успела за это время подняться, едва видела их в темноте – все же товарный поезд, в отличии от пассажирского, не имел ни фонарей, ни освещенных окон.
Выбравшись на рельсы, Катя со всех ног бросилась бежать в сторону застывшего в стороне, довольно далеко от нее, состава. Она очень боялась не успеть – вдруг неизвестный ей машинист решит, что женщина на рельсах ему почудилась, и тронет свой поезд? Катя бежала на слабеющих ногах, и не остановилась даже тогда, когда увидела плывущий вдоль вагонов ей на встречу желтоватый огонек фонарика…
Грохотали колеса, подрагивала жестковатая скамья, на которой, свернувшись калачиком, укрытая все тем же овчинным тулупом, спала беспокойным сном Катя.
В кабине тепловоза было тепло и сильно накурено – машинист, пожилой, седоволосый и седоусый, курил ядреную «Приму» одну за другой, изредка поглядывал на спящую женщину, вздыхал и снова делал глубокую затяжку.
Его напарник, мужичок лет тридцати, сидел сбоку, у светящегося красным электротэна, и вглядывался в непроглядную темень за окном. Потом он повернулся к машинисту:
– Егорыч! Может, я чего-то не понимаю, но объясни мне, как такое вообще может быть, на фиг? Что бы молодая девка ночью, одна шаталась по лесу, да еще тут – тут же ни хрена нету, ни деревни, ни поселка на двести километров!
Машинист затушил окурок, сплюнул в угол кабины, нахмурил брови и нехотя ответил:
– Боюсь я, не договаривает она чего-то! Ты это, вот что: не вейся вокруг нее, как уж, а то начал: «Ах, прекрасная незнакомка, вы явились, чтобы скрасить одиночество нашей поездки!» Тьфу, кобель!
– А что такого-то? – ухмыльнулся молодой: – Раз поезд остановила, значит должна… Ну, мы же чуть из графика из-за нее не выбились! А могли бы вообще, аварию устроить. Дело-то такое… Ха-ха!
Машинист молча показал напарнику красный, волосатый кулак, размером с кочан капусты, потом тихо пояснил:
– На сносях она! Думаю, пятый месяц уже!
– Иди ты… – удивился молодой, покосился на спящую Катю: – Да ну! Не видно же ничего!..
– Вот тебе и «Да ну!», трепач! Вырасти сперва пятерых, как я, потом спорить будем. И погляди потом – у нее рука порезана, а махала она нам не флажком, а тряпицей какой-то, красной. Я думаю, в крови она эту тряпицу вывозила, молодец, сообразила! Приедем в Вожегу, ты сразу чеши к Красикову, ну, слева от диспетчера сидит, знаешь?
– Это к менту что ли?
– Ну. Скажешь, так мол и так, вот такие дела. А я ее покараулю, чтобы с перепугу не наделала чего…
– Так ты думаешь, Егорыч, что она – беглая?
– Красиков пусть разбирается, кто она и откуда… Не верю я, чтобы баба, да еще в положении, через здешние леса к железки вышла вот так, без еды и одежонки нормальной. Отсюда до ближайшей зоны – километров триста. Да и не похожа она на зечку… Думаю я, выкинули ее из поезда, и дело это – уголовное! Она, вишь, как в тепле оказалась, сразу сомлела да уснула, значит намерзлась, а беременной это точно не хорошо… Давай-ка, сгоноши-ка чего-нибудь похавать, супчик какой никакой, чайку вскипяти. До Вожеги еще полтора часа, может, проснется, так есть захочет!
Молодой напарник машиниста ушел в заднюю, закабинную каморку, где имелась небольшая электроплитка, а сам машинист еще долго рассуждал сам с собой о наступивших неправильных временах, когда посреди России по чащобам бродят ночами молодые беременные бабы…
Катя спала, и впервые за последнюю неделю ей было спокойно и надежно – это чувство появилось у нее тогда, когда она, еле цепляясь ослабевшими руками за поручни, взобралась в кабину тепловоза, и седой машинист, поглядев на нее суровым, и в то же время добрым взглядом, усадил на скамейку, и сказал: «Отдыхайте, девушка! Разговоры потом будем разговаривать!»
И Катя сразу же уснула, сидя, прислонившись спиной к железной, подрагивающей стенке кабины. Она не почувствовала, как с нее, спящей, осторожно сняли тулуп, как ее уложили и заботливо укрыли. Ей снился бесконечный лес, бесконечный снег, и рыжие собаки, сидящие под деревьями.
Поезд, грохоча и покачиваясь, приближался к станции Вожега…
Я брел через лес, падал, с трудом вставал, хватаясь за ветки, и снова шел. Бок кровоточил, и после каждого падения на снегу оставался кровавый отпечаток. Направление я потерять не боялся, потому что шел по своим собственным следам. Гораздо больше меня страшило другое – голова кружилась, действие промедола закончилось и рана вновь налилась нестерпимой болью.
К вертолету я вышел почти через час – «восьмерка» по прежнему стояла по брюхо в снегу, мигал над кабиной красный огонек, а рядом с вертолетом о чем-то разговаривали трое. Я сперва решил, что мне почудилось – вертолетчиков должно было быть двое, откуда третий?
Потом я понял – Хосы вернулся раньше меня, хотя ему и пришлось делать по чащобе изрядный крюк. Руслан Кимович засек мою шатающуюся фигуру за сотню шагов до вертолета, поспешил навстречу:
– Вот и Сергей! Ну, что? Почему один?! Э-э, да ты ранен! Быстро – в вертолет! Мужики, помогите…
Меня затащили в салон, уложили на низкий оранжевый топливный бак и я вдруг как-то сразу расслабился, проваливаясь в звенящую пустоту. Глухо, словно из-за перегородки, долетали до меня голоса вертолетчиков и Хосы:
