— Вчера прибежала. — Объяснил Дмитрий, смущенно разведя руками. — И как выбралась-то? Я же ее запер, когда в Ратное уезжали. Не стерпела… Я же ее первый раз одну оставил.
«И я Чифа с собой в Туров не взял, а потом…»
— Ничего, Мить, пускай с нами побудет. Так ты раненых сегодня проведывал?
— А как же? Все поправляются, только Роська пока плох и Гриша…
— Да, Гриша. Вторая потеря у нас, а сколько еще будет?
— А что такое? — Дмитрий сразу же подобрался. — Чего-то еще ждешь?
— Нет, но мы же не на поваров учимся, на воинов. Когда-то что-то обязательно будет.
— Уже чуть было не было. — Непонятно отозвался Дмитрий и тут же пояснил: — В тот день, когда тебя к лекарке увезли, Сучка чуть было опять не отметелили.
— Как это? Кто?
— Да, все те же. — Дмитрий повел головой в сторону двери, словно прямо за ней и притаились недоброжелатели плотницкого старшины. — Сучок прямо от тебя к Алене поперся, а его там уже трое поджидали. Слава богу, Демьян второй десяток с водопоя вел, как раз мимо проезжали.
— И что?
— А ничего! Мужики, было, поорали, чтобы убирался, но ты же Демку знаешь — сидит в седле молча и смотрит в упор. Ладно бы один, а то же с десятком, и у всех самострелы. Мужики ругаются, а он смотрит молча, только рот кривится. Ну, ты же знаешь, как это у него.
Мишка знал. После тяжелого ранения на дороге из Княжьего погоста, характер у Демьяна сильно изменился. Стал он каким-то мрачно-самоуглубленным, совершенно непохожим на шустрого и говорливого Кузьку. За прошедшие три месяца Мишка ни разу не видел двоюродного брата смеющимся или просто улыбающимся, только иногда лицо Демьяна кривилось в мрачной ухмылке на манер киношного злодея. После расправы с заговорщиками, подобная ухмылка одного из младших Лисовинов, возглавляющего десяток стрелков, не могла не произвести на мужиков соответствующего впечатления.
— Ну, и чем все кончилось?
— Тетка Алена на шум высунулась, да и погнала всех, и Сучка тоже. Мужики ушли, но на прощание пообещали Сучка охолостить, а щенков лисовиновских всех в Пивени утопить.
— А Сучок?
— А! — Дмитрий раздраженно махнул рукой. — Набурчал на ребят, что не в свое дело лезут, сам, мол, справился бы, а потом подпрыгнул, зацепился топором за верх забора, и — к Алене во двор. Я, на всякий случай, ребятам запретил с подворья выходить. Мало ли что…
— Правильно сделал. Вообще, пора нам на Базу возвращаться, да на новое место переезжать.
— Да хоть сейчас. А тебя в телеге не растрясет?
— Я позже подъеду. Ты узнай, как там у отца Михаила со здоровьем. Как только он сможет, мы его на ладье в крепость перевезем, чтобы постройки освятил, и я с ним приеду. А ты вели все к переезду готовить. Никифор много чего привез, так мы это все на ладью погрузим, да за два-три захода все в крепость и переправим.
— Сделаем. — Дмитрий согласно кивнул, потом воровато оглянувшись на дверь, спросил, понизив голос: — Слушай, Минь, а правда, что к нам в школу скоро девок привезут?
— Митька! Ну, ты прямо, как Сучок!
— А что, спросить нельзя?
Дверь в горницу раскрылась и в дверном проеме возникла фигура самого младшего из Лисовинов — Сеньки. Вид у него был весьма потрепанный: рубаха в земле, разбитая губа распухала прямо на глазах, костяшки пальцев ободраны — однако обратился он к Мишке весьма воинственно:
— Минь! Вели Кузьме мне мой кинжал дать, я Приблуду зарежу!
Мишка покопался в памяти и вспомнил, что Приблудой звали сына одного из обозников, уродившегося, как принято говорить, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Был он, не в пример родителям, крепок телом и обещал вырасти во вполне пригодного к строевой службе парня. Ратнинские кумушки, разумеется, вынесли приговор: мамаша на стороне нагуляла, а к мальчишке прилипла кличка Приблуда. Был Приблуда примерно на год старше Сеньки, и конфликт, судя по виду и словам младшего Мишкиного брата, возник серьезный.
Пока Мишка осмысливал ситуацию, Дмитрий занялся воспитанием «молодой смены»:
— Десятник Семен! Доложить, как положено!
— Слушаюсь, господин старший десятник! — Браво отозвался Сенька. — Господин старшина, дозволь обратиться? Десятник Семен!
— Слушаю тебя, десятник Семен.
— Приблуда приперся и говорит: «Теперь я у вас десятником буду, слушайте все меня!»
— А ты?
— А я ему в морду!
— И?
— А он мне… — Сенька потупился, утратив воинственный вид, и стало заметно, что пацан с трудом сдерживает слезы. — А он мне еще сильнее…
— Дальше!
— Я к Кузьме пошел, а он мне кинжал не дает. Я хотел тогда на кухне ножик взять, а меня тряпкой… — Слезы, все-таки, прорвались наружу и Сенька, хлюпнув носом, принялся утираться рукавом. — Я Приблуду все равно прибью, ты меня десятником назначил, а он…
— Если ты сам в десятниках удержаться не можешь, то никакое назначение тебя не спасет! — Мишка постарался придать своему голосу как можно больше строгости. Десятник означает, что ты более сильный, более умный и более умелый, чем любой из твоих подчиненных. Если тебя кто-то сумел прогнать, то подчиняться тебе не будут!
— Так я и хочу… кинжалом!
— У Приблуды нож есть?
— Нет.
— Значит и ты без него обходись!
— Так он же сильнее!
— А ты палкой! Зубами, ногтями, чем хочешь! Чужой человек пришел к нам на подворье и распоряжается, как у себя дома! Ты что, не знаешь, как Лисовины на такое отвечают? Или ты десятник, или никто — даже не Лисовин. Иди и притащи этого Приблуду сюда. Я хочу видеть, что не ошибся, назначая тебя десятником.
— Так это… А кочергой можно?
— Кочерга не оружие. — Мишка с трудом сдержал улыбку. — Твой противник безоружен, не хватайся за оружие и ты. В остальном — твоя воля, мы его к себе не звали, сам пришел. Исполнять!
— Слушаюсь, господин старшина!
Семен испарился — как не было.
— Мить, сходи, глянь, как не убил ненароком — кочерга, все-таки… И объясни пацанам, что своего десятника в обиду давать нельзя. Построже так.
— Сейчас я им объясню. — Зловещим тоном, но улыбаясь, пообещал Дмитрий. — Я им так объясню…
Мишка с улыбкой проводил взглядом Дмитрия и неотступно следующую за ним Сестренку. Когда-то, в середине 50-х годов, Мишка сам в аналогичной ситуации услыхал от своего отца примерно те же слова, какие он сейчас сказал Сеньке. После Великой Отечественной прошло чуть больше десяти лет, и фронтовики были не согбенными старцами, а крутыми молодыми мужиками, которым сам черт был не брат. Милицию, при появлении хулиганов тогда не звали, разве что, скорую помощь, а молодые балбесы опасались хамить старшим — можно было так нарваться, что не дай Бог. Естественно, что отец, ушедший на фронт добровольцем в семнадцать лет, и закончивший войну в Австрии, ничего другого своему сыну сказать не мог — просто и в голову не пришло бы.
