Было видно, что ей очень больно и она держится на самом пределе своих возможностей. «Горыныч» мчался вперёд, Лихо смотрела через лобовое стекло, сжимая зубы так, что, кажется, крошилась эмаль. Марево боли застилало глаза, хотелось закрыть их, сжаться в комочек, упасть на пол внедорожника и во весь голос выть, выть…
Книжник отлип от дверцы и застыл, боясь пошевелиться, — Шатуна корёжило не на шутку. Он сжал громадные кулаки так, что из-под ногтей выступила кровь. Спустя миг Книжника тоже накрыло волной беспощадного мучения.
В нервные окончания словно ткнулось по раскалённой игле, начавшей скручиваться, наматывая нерв на себя. Это был предел, апогей боли.
Книжник не знал, сколько прошло времени. Он изредка выныривал из жгучего водоворота, корёжащего тело, и каждый раз на глаза попадалась только «плескалка», по-прежнему излучающая ровный, негаснущий свет. Зелёный, фиолетовый, бежевый, вишнёвый…
Он не помнил, что и как кричал от боли, лишь каким-то незамутнённым уголком сознания отмечая то, что ещё способен осознавать реальность, не превратившись в частичку того, к чему всегда испытывал всеобъемлющую и рассудочную ненависть.
Иногда разрозненными фрагментами сознание всё же схватывало лица спутников. Шатуна с Алмазом, не произносящих ни звука, кромсало изнутри, как и его самого. Но они терпели. Назло Сдвигу, чёртовой бабушке, кому угодно… Иногда один из них всё же срыгивал краткий мучительный рык, но сразу же замыкался, продолжая молчать.
Надежда на провал в спасительное беспамятство таяла с каждой секундой. Боль держала очкарика на грани, словно испытывая, насколько его ещё хватит, как долго она сможет управлять этой марионеткой…
Лихо по-прежнему управляла «Горынычем», с белым, как «родимое пятно» Сдвига, закаменевшим лицом, на котором контрастно выделялись солнцезащитные очки. Машина, не останавливаясь, летела по шоссе. В закрытых окнах и верхнем люке не было ни крохотнейшей щели. Их задраили сразу же, как представилась такая возможность, но легче стало ненамного. Боль разливалась внутри, вгрызаясь в каждую частичку тела, но блондинка, как загипнотизированная, смотрела вперёд, сконцентрировавшись только на одном — на поиске убежища. Желательно такого, в котором мог бы поместиться и «Горыныч». Других вариантов спасения она не видела. Если не поможет и это…
Заброшенная заправка возникла справа, ещё чуть дальше находился добротный кирпичный ангар, изрядно обросший мхом, на крыше которого росло несколько молодых деревцев. Железные ворота, качественно тронутые ржавчиной, но не дошедшие ещё до состояния полного убожества, были нараспашку.
Лихо направила внедорожник внутрь, сметая бампером какие-то обветшавшие стеллажи, ящики, покрышки. Ангар был глухим, без окон. Когда-то он освещался с помощью висящих под потолком ламп, но теперь, по прошествии такого количества лет, о подобном роскошестве можно было только мечтать. Блондинка нажала на тормоз, и «Горыныч» остановился, подняв густое облако пыли.
Лихо вышла, точнее — выпала из кабины, непослушными руками распахнув дверцу. Начала вставать, цепляясь за что попало.
Из задней двери выкарабкался Шатун, по лицу которого стекали крупные капли пота. Громилу шатало, он сделал два шажка на подгибающихся ногах и упал навзничь, не попытавшись даже смягчить падение. Но почти тут же стал подниматься, двигаясь к воротам, которые требовалось закрыть любой ценой.
Створки начали сближаться с невероятным визгом, заржавевшие петли упорно отказывались капитулировать, поворачиваться. Шатун налёг всем весом, переступая ватными ногами, дёргая проклятую створку. Полметра, метр, ещё немного…
Закончил и присоединился к Лихо, почти безжизненно повисшей на своей части ворот, пачкая камуфляж ржавчиной. Пальцы оплели приваренную к створке скобу, и громила откинулся назад всем весом, закрывая ворота полностью.
И сразу же наступило облегчение, запертые ворота отсекли их от мира, в котором не имелось ничего, кроме кромешного страдания.
Их обоих вырвало, желудок выворачивало наизнанку, опустошая до сухости, до полного вакуума. Боль не исчезла сразу: она ещё цеплялась за бренные тела, но потихоньку таяла. Лихо с Шатуном поднялись на ноги, с бешеной радостью понимая, что снова обвели костлявую вокруг пальца.
— Чтобы я ещё раз… куда-нибудь… с вами поехал… — подал голос Алмаз, закончивший блевать прямо в открытую дверь машины. — Я чувствую себя так, как будто меня целый месяц насиловали во все отверстия. Попутно наделав с десяток новых.
— Книжник! — позвала Лихо, не обращая внимания на жалобы Алмаза. — Живой?
— Лучше б меня сожрали и высрали в Суровцах. — Книжник трясущимися руками поправил сползшие на кончик носа очки. — Что-то до хрена экстрима, для одного-то денёчка. Ой, бля…
Он зашёлся в жестком, сухом кашле, держась обеими руками за горло. «Плескалка» на передней панели продолжала монотонно менять цвета, и не было даже мизерного намёка на то, что свечение скоро погаснет.
Пошатываясь и осторожно ступая в груде давленого и битого хлама, Лихо добралась до кабины, залезла внутрь, не снимая очков. Организм понемногу отходил от полученной, мягко говоря, встряски.
— Не хочется делать хорошую мину при плохом настроении. — Лихо включила фары внедорожника, осветившие дальнюю стену ангара. — Но что-то не вижу я среди окружающих меня лиц ни одного кандидата в «пешеходы»… Вот только очков снимать и от ваты избавляться — никому не советую. Сдаётся мне, что нас окончательно не угробило только потому, что старые методы безопасности всё ещё на что-то годятся. Хотя мало никому не показалось…
Ей приходилось говорить громко, задраенные ватой уши не располагали к светской беседе вполголоса.
— Положите «плескалку» на крышу, что ли! — вдруг рявкнул Шатун. — Тошнит уже!
Та действительно разошлась не на шутку, полыхая так, что пробивало сквозь очки. Цвета всё так же менялись, не останавливаясь, и было не похоже, что всё это скоро закончится…
Алмаз взял капсулу из плексигласа и положил её на крышу «Горыныча», обеспечив разноцветное освещение помещения, в которое их загнала острая нужда в виде Всплеска. Уже не бывшего тем Всплеском, знакомым им, как собственная пятка.
— Жрать хочу, — коротко сказал Шатун и полез назад. — Как никогда. Да открывайся ты давай…
Он рванул упаковку сухпая, свинтил пробку у бутылки с водой и начал есть. Жадно, быстро, как будто провёл вынужденную недельную голодовку. Прикончил один пакет и полез за вторым.
— Мне тоже достань. — Алмаз ощутил бурление в желудке. — Кровохлёба живьём готов оприходовать…
