Произнести полный титул я не решился – это было бы бестактно. Одна из женщин, старшая, отложила книгу и приветливо улыбнулась. Я узнал ее. Она оказалась чуть старше, чем на портрете. Впрочем, траур еще никого не молодил.
– Коломба. Вдова вашего отца, – представилась она, тоже опуская церемонии. – А это – донья Беатрис де Вальдоро. Она очень помогла мне в эти тяжелые дни.
Услышав это имя, имя виновника всех бед моей матери, я вздрогнул и взглянул на вторую даму настороженно. Она оказалась совсем девочкой (тогда ей шел пятнадцатый год), но неожиданно взрослой девочкой. Если в сеньоре Коломбо жила какая-то обреченность, словно она уже ни во что не верила, кроме Бога, и ни на что не надеялась, то Беатрис показалась мне сильной и самостоятельной. И сказочно красивой. Я отвесил второй, более глубокий поклон в ее сторону, а когда выпрямился и встретился с ней глазами – уже знал, что все мои мстительные планы рухнули, как карточный домик. Да простит меня за это Светлая Исабель, моя дорогая мать, но разве мог я причинить боль этой девочке? С разрешения своей мачехи я сел на диван. Воцарилось неловкое молчание. Женщина ободряюще улыбнулась и сердечно спросила – хорошо ли я доехал, не устал ли в дороге, не голоден ли. Я не ел с самого утра, но путешествие по зачарованному замку с единственной свечой и встреча с дочерью Хуана де Вальдоро начисто вымели из головы все мысли о еде. Я отказался от ужина. Мачеха сказала девушке несколько тихих слов, и мы вышли в темный коридор. Усталость долгого пути свалила меня, и я уснул, кажется, раньше, чем лег.
Внезапно… Я даже сам сперва не сообразил, что происходит. Только что я крепко спал, и вдруг оказалось, что я сижу на кровати, озираясь в поисках сапог. В следующий миг я вспомнил, что меня разбудило. Дикий крик. Он встряхнул замок до самого основания. Так не кричат человеческие существа. Так кричала бы вытащенная из воды умирающая русалка. Несколько секунд я прислушивался к могильной тишине, не отдавая себе отчета, что, собственно, хочу услышать. Крик повторился. На этот раз я расслышал его прекрасно. Он доносился, как мне показалось, из того крыла, где располагались спальни мачехи и Беатрис.
Мысль о девочке стегнула меня, как кнут. Я вскочил, натянул сапоги, поблагодарив Бога за то, что от усталости уснул, не раздеваясь, и теперь мог не тратить лишнего времени. Свечу я зажигать не стал и, притворив дверь, пошел на крик, стараясь ступать бесшумно. Я не испытывал страха, но совсем не потому, что был невероятно храбрым. В том крике не было ничего злобного, ничего неприятного. Не было в нем и ужаса. Я мог ручаться, что это не разбойники залезли в замок и женщин никто не убивает. Скорее, в крике слышалась тоска. Нечеловеческая, неизбывная тоска. Ковер глушил шаги, и я бесшумно, как кошка, подкрался к двери в спальню. Она была приоткрыта, но темна, как и коридор. Я заглянул внутрь. Мои глаза – глаза моряка, привыкшие к темноте, быстро обшарили комнату. Никого. Беатрис (если это была ее спальня) исчезла. Я подошел к двери напротив, но тут меня ждало разочарование. Спальня была надежно заперта изнутри, а стучать я не решился. Сквозь замочную скважину в темный коридор пробивался слабый, дрожащий свет. Мои колебания длились недолго. В конце концов, идальго я был лишь по крови, а по воспитанию – юнга с торговой шхуны. В моей жизни случалось всякое, и свою врожденную щепетильность (если она у меня была) я давно растерял, болтаясь по свету в компании людей, по которым горько плакала виселица. Итак, я заглянул в замочную скважину в спальне мачехи. Пурпурные занавески были раздернуты, одеяло сбито, подушки раскиданы по комнате, словно здесь побывали разбойники или альгвасилы Его Католического Величества. Донна Коломба сидела на постели. Сперва я даже не узнал ее. Волосы растрепаны, лицо бледно, а в огромных глазах застыла боль. Донья Беатрис была тут же, в одной рубахе и узорной шали, в спешке накинутой на плечи. Похоже, она пыталась напоить мачеху чем-то успокоительным из маленького флакона. Неожиданно донна Коломба дернулась, ударила Беатрис по руке и забилась на постели. Тоскливый крик умирающей русалки снова ударил по натянутым нервам. Флакончик отскочил и покатился по полу, загремев, кажется, на весь замок. Я поспешно отпрянул.
По всему выходило, что моя мачеха страдает какими-то припадками. Наверное, этим и объяснялась безлюдность замка. Суеверные слуги могли разбежаться, решив, что сеньора одержима дьяволом. А Беатрис, такая юная, взяла на себя заботу и о доме, и о больной хозяйке этого дома. Должно быть, не очень ей тут было весело. Я обдумал, стоит ли вмешаться, но решил, не поднимая шума, вернуться к себе. Не от того, что испугался. В комнате не было никаких ужасов, только больная женщина и ее терпеливая сиделка, а в одержимых дьяволом я не верил. Нет, я вернулся потому, что каким-то шестым чувством понял – за этой болезнью мачехи что-то скрывалось. Что-то, во что меня посвящать не хотели. И пока я не стал настоящим хозяином замка, я не имел права на его тайны. Вернувшись к себе, я снял сапоги и лег. После такого происшествия я был уверен, что не усну. Но тоскующий крик больше не повторялся.
Утром солнечный свет разбудил меня, и я понял, что все-таки уснул. И довольно крепко. Ночное происшествие припомнилось мне в мельчайших деталях: крик мачехи, Беатрис, флакон. Похоже, что это был не сон. Я переоделся, снова обулся в сапоги и спустился по винтовой лестнице вниз. Дверь была открыта, и я вышел в сад, вдыхая влажный аромат этого дикого запущенного уголка. В самой конце узкой розовой аллеи я заметил две женские фигуры и поспешил к ним. Моя мачеха и Беатрис шли по дорожке, взявшись за руки, и о чем-то тихо беседовали. Мачеха была в трауре, как и накануне. Беатрис – в платье цвета спокойного моря. Темные волосы украшала свежая роза. Я догнал их. Окликнул. Пожелал доброго утра. Донна Коломба сердечно улыбнулась, а Беатрис взглянула на меня своими волшебными глазами с некоторым беспокойством.
– Как вам спалось, дон Карлос? – спросила сеньора, и в этом обычном, вежливом вопросе я различил едва заметную тень тревоги.
Желая ее успокоить, я рассмеялся:
– Спал как убитый, даже не раздеваясь. Видно, устал в дороге, – и тут же осекся. – Ради Бога, простите мне этот смех. Вы в трауре…
Донна Коломба подняла тонкую, почти прозрачную руку и слегка коснулась моего плеча. Это прикосновение я увидел, но не почувствовал.
– Не извиняйтесь, Карлос. Этот дом так давно не слышал живого смеха. В последнее время у нас с Беатрис было не много поводов для веселья.
И эта молодая женщина, которая при иных обстоятельствах могла бы быть мне старшей сестрой, улыбнулась с материнской нежностью. Мне – щенку, волей случая подброшенному в ее дом. В этот миг я полюбил ее. Не как мать – для этого она была слишком молода, но как сестру.
