За спиной. В прошлом!
— Найн! Не туда! Шаг ф сторона! — донесся из этого прошлого набор слов.
И я повалился в свет.
Ощущение было странно знакомым. Я еще мыслил, но не теми категориями. И самого себя воспринимал будто со стороны. Как что-то маленькое, залипшее в свете.
Как муху в янтаре.
Всё. Всё кончилось. Теперь уже всё.
Боли больше нет. Потому что нечему болеть.
Волнений больше нет. Потому что не за кого волноваться.
Целей больше нет. Потому что некуда идти.
Незачем идти.
Потому что я уже пришел. Застрял в свете. Навсегда.
Как муха навсегда залипает в капельке смолы. Сперва она еще живет. Потом умирает, но тело ее остается в янтаре навсегда.
Так и мое тело останется в этой стене света навсегда. Сознание еще поплавится в золоте и потухнет, уйдет в темноту. А тело останется.
— Найн… — прилетело откуда-то из глубин памяти слово.
Оно имело какой-то смысл. Оно пыталась выдернуть меня отсюда.
Бесполезно. У меня нет сил, чтобы сопротивляться. Лапки слиплись.
Я муха в янтаре. Чем больше я суечусь, тем сильнее застреваю. Чем больше борьбы, тем она бесполезнее. Если не смог вырваться сразу — застряв сильнее, уж точно не выберешься.
А сразу вырваться, как показала практика, невозможно. Значит, я обречен изначально. И делать что-то так же глупо, как ничего не делать.
— Найн! Не туда! — снова шевельнулось где-то в голове. — Шаг ф сторона.
И какой в этом смысл?
Когда идешь прямо к цели и даже так не можешь ее достичь, зачем топтаться и приплясывать?
— Иногда, чтобы добраться до цели, стоит не переть напролом, а обойти, — голос был уже другой. Вроде бы тот же самый, но другой.
— Глупость, — не согласился я.
— Глупость — это ослиное упрямство, с которым ты не желаешь разглядеть очевидного. Если ты решил попасть в дом и для этого тебе нужно сделать один шаг, а сделать его оказывается невозможно, подумай. Может быть, стоит сделать несколько шагов в сторону и поискать дверь, а не долбиться лбом в стену на том лишь основании, что по расстоянию так короче? Ты видишь конечную цель, но не видишь пути.
— У меня нет конечной цели.
— Если ты не видишь цель, это не значит, что ее нет.
Голос звучал совсем иначе. И ничего близкого с тем голосом, что кричал из прошлого, у этого не было. Как я вообще мог услышать в них что-то общее?
— То, что ты говоришь — обыкновенная болтовня.
— А то, что ты делаешь — обыкновенная глупость.
— А я ничего не делаю, — огрызнулся я.
— А то, что ты не делаешь — обыкновенная слабость. Почувствовать себя беспомощным насекомым может не каждый. Умение чувствовать вызывает уважение. Стать беспомощным насекомым может всякий. И в этом нет никакой доблести.
Голос звучал отовсюду, как будто говорил сам свет.
— О чем ты говоришь?
— О тебе.
— Не понимаю.
— Ты увязаешь. Всю жизнь лезешь во что-то липкое и барахтаешься. В делах, в мечтах, в мыслях. Они у тебя как смола — ненужные, бестолковые и опасные. Тебе нужно подумать немного и обойти, а ты упираешься и залипаешь сильнее. Капля смолы не проблема, если ее обойти сразу. Проблемой она становится, когда вместо того, чтобы обойти ненужную тебе смолу, ты влезаешь в нее и самозабвенно застреваешь. А всего-то и нужно, что…
Сделать шаг в сторону.
Я оттолкнулся от света, перемещая тело на шаг.
— А смысл?
— Это же червоточина. Прошел сквозь свет — попал на другой слой. Сделал шаг в сторону — попал в точку перехода, прыгнул в другую червоточину. Уж ты-то должен это знать и понимать.
— Я понимаю.
— Тогда чего ты мне мозги полощешь? — поинтересовался недовольный голос совсем другим тембром.
И наступила темнота.
— По-моему, он очухался. — Голос звучал где-то рядом и был до боли знакомым.
Я обернулся на звук. Ну точно. Борян стоял в десятке шагов и с интересом меня разглядывал.
Черты лица его были резкими, взгляд — острым. Сейчас, более чем когда-либо, Борис походил на русскую борзую, оправдывая свою кличку.
С другой стороны маячил Олежка.
— Привет, — я помахал им рукой.
— Салют, — отозвался Олег.
Борис молча кивнул.
— Борян, а ты здесь как?
— Каком кверху, — сердито ответил Борзый.
— Не очень-то вежливо с твоей стороны…
— Еще заходи, — привычно перебил Борис. — «Как я здесь», «как я здесь»? Паршиво.
Олег поцокал языком, с немым укором смотрел на Борзого. Тот явно злился, но я, хоть убей, не понимал почему.
— Я спрашиваю, как ты сюда попал?
— Ты чего, Серенький, совсем дурной? Как все. Умер.
— Как умер? — опешил я.
Вокруг царила тьма, в которой бледно высвечивались лишь две фигуры. Борзого и Олега. Все остальное поглотила шепчущая, живая темнота.
— В общем, быстро и не больно, — отозвался Борис.
— Его брат грохнул, — пояснил Олег.
— Не топчи клумбы, — мгновенно окрысился на него Борзый.
Брат?! Глеб Киселев? Я очень хорошо помнил Борькиного старшего брата. Даже в детстве, когда на старших смотрят снизу и раскрыв рот, Глеб казался странным. Когда детство кончилось, и все выросли, оценка на его счет у меня сформировалась вполне четкая: бесхребетный зануда, пресный, как прокипяченная вода.
Представить себе, что этот человек может кого-то убить, я не мог. Тем более, что он способен порешить собственного братца.
— Как?
Лицо Борзого заострилось еще сильнее, хотя казалось куда уж!
— Серый, ты другие слова знаешь?
— Ну не сам, конечно, — миролюбиво пояснил Олег. — На курок он не жал. Так, рядом стоял. Его спросили: «пристрелить твоего брата?» — а он не ответил, только глаза стыдливо опустил.
— Мне, знаешь ли, от этого не легче, — ввернул Борис.
— Как сказал классик: «Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».[29]
— Олежик, хлопни варежкой, — сердито попросил Борзый.
Бред какой-то. Все сказанное отдавало ересью, все происходящее тоже. Может, это предсмертная агония, и я тоже…
Я прислушался к ощущениям. Грудь не раздирало, горло не першило, ничего не болело. Слабость прошла. Почему? Ответ показался очевидным.
От этой мысли сделалось жутко. Мне давно уже казалось, что смерть меня не пугает, но сейчас вдруг выяснилось: это не так. Вероятно, страх отразился у меня на лице в полной мере. Во всяком случае, Борис его считал так, словно боязнь смерти была написана у меня на лбу большими буквами.
