Гоймир громко сообщил:
– Сколько нужно горожан, чтобы работать на мельнице? Один. Он держит жернов, а свет вокруг него вращается, вращается…
– Совсем не смешно, – обиделся Олег.
Несколько младших мальчишек быстро разнесли холодную кашу, вяленое мясо и хлеб – пока что свежий, не сухари. А еще – жбан с чем-то непонятным, мутно-белесым.
– Это что, березовый сок с мякотью? – поинтересовался Олег.
– Квас, – ответил Йерикка.
Небо почти цепляло мачту. Море, хоть и вовсе спокойное, было свинцово-серым, как небо. Жуя завтрак, Олег тихо мечтал о картошке и размышлял, как вышло, что никому из прежних землян не пришло в голову познакомить местных с таким полезным и неприхотливым продуктом. Хотя – Бранка говорила, что картошка тут вообще-то есть. Так где она? И как там сама Бранка?
Было холодно, противно и сыро. Причем – к некоторому облегчению Олега – не только ему. Все с тоской посматривали за борт, даже ветераны из экипажа, бодрые деды, похожие на военных-пенсионеров. Ну, позавтракали. Будем ждать обеда…
Гостимир, обосновавшийся у самого носа, при общем одобрительном молчании извлек из промасленного мешка небольшие гусли, игравшие в здешнем мире примерно ту же роль, что гитара – на Земле. Помимо гуслей тут употребляли редкостно пронзительные рожки (в основном – на войне, как понял Олег) и волынки. Сперва Олег, считавший волынку чисто шотландским инструментом, удивился, но потом вспомнил, что, кажется, в учебнике истории правда видел древнерусского музыканта с волынкой. Пока он все это обдумывал – Гостимир обратился к нему:
– Споешь что? Я подыграю.
– Я?! – искренне удивился Олег. – Да ну на фиг…
– Говорила сестра – знатно поешь, – настаивал Гостимир. – Что из неслыханного. Скучно же!
Одобрительные возгласы посыпались со всех сторон. Олег понял, что отбиться не удастся – народ жаждал зрелищ.
– Ладно, спою, спою! – отчаянно махнул он рукой. – Не понравится – за борт не бросайте, я вам еще пригожусь… Ну-ка, сыграй так…
Он тихо пропел, сбиваясь, без слов мелодию одной из песен Высоцкого. Гостимир согласно кивнул и умело подхватил – пальцы так и бегали по струнам на изогнутом лебединым крылом деревянном коробе. Олег улучил мгновение и включился:
Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены…
Вдруг – в окно порхает кто-то из постели, от жены!
Я, конечно, вопрошаю: «Кто такой?!»
А она мне отвечает: «Дух святой!»
Ох, я встречу того духа!
Ох, отмечу его в ухо!
Дух – он тоже духу рознь;
Коль святой – так Машку брось…
…Может быть, не все в песне было понятно горским мальчишкам, но общий не слишком пристойный смысл они уловили и похохатывали, косясь друг на друга, в нужных местах. А Олег, видя успех, разошелся и хотел спеть еще «Про любовь в средние века», но потом вдруг – неожиданно для самого себя! – задумался на несколько секунд и показал Гостимиру совсем другую мелодию… А сам, помолчав немного, отставил подальше миску и…
Водой наполненные горсти ко рту спешили поднести…
Впрок пили воду черногорцы – и жили впрок. До тридцати.
А умирать почетно было средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу двух-трех врагов,
двух-трех врагов!
…Он не очень-то смотрел по сторонам. Но тишина подсказала ему – выбрал правильную песню. Правильную.
Пока курок в ружье не стерся – стреляли с седел и с колен!
И в плен не брали черногорца – он просто не сдавался в плен!
А им прожить хотелось до ста – до жизни жадным! —
век с лихвой,
В краю, где гор и неба вдосталь, и моря – тоже с головой…
Шесть сотен тысяч равных порций воды живой в одной горсти.
Но проживали черногорцы свой долгий век – до тридцати.
Все смотрели на него. Все слушали. Притихнув, сидели неподвижно, забыв про еду. Слушали те, кому не то что тридцать – кому и двадцать могло уже никогда не исполниться. И Олег, с ужасом поняв это, поняв, что поет для смертников, почувствовал, как на миг сорвался голос – сжало горло.
Но все равно продолжал петь, глядя теперь уже не поверх голов, а в заблестевшие глаза мальчишек вокруг…
И жены их водой помянут. И прячут мальчиков в горах,
Покуда мальчики не станут держать оружие в руках!
Беззвучно надевали траур и заливали очаги.
Воля павших
И молча лили слезы в травы – чтоб не услышали враги.
Чернели женщины от горя, как плодородная земля —
А им вослед чернели горы, себя огнем испепеля!
То было истинное мщенье – бессмысленно себя не жгут! —
Людей и гор самосожженье, как несогласие, как бунт!
И пять веков – как божьи кары, как месть от сына за отца! —
Пылали горные пожары и черногорские сердца!..
Пари менялись, царедворцы – но смерть в бою всегда в чести.
Не уважали черногорцы проживших больше тридцати!
…Мне одного рожденья мало. Расти бы мне из двух корней!
Жаль – Черногория не стала второю родиной моей!..
Он умолк. И, чтобы не молчать, чтобы хоть что-то сказать в наступившей тишине, сказал:
– Вот.
– Благо тебе, Вольг, – откликнулся Гоймир. – Благо тебе.
И отвернулся в море.
А Олег необычайно отчетливо вспомнил, когда он выучил эту песню. Весной 99-го, когда НАТО бомбило Югославию, вот когда. Отец смотрел новости, ругался сквозь зубы, а потом уходил к себе в комнату и ставил кассету. А на небе горели, взрывались дома и с гулом плыли над взлетными полосами бездушные и высокомерные «файтинг фалконы», «иглы», «торнадо», «хорнеты», «тандерболты»…
Как тот данванский фрегат, что придавил его, четырнадцатилетнего славянского мальчишку, на железнодорожной просеке. Придавил ужасом, мощью, беспомощным сознанием собственного ничтожества перед проплывающей в небе броневой тучей…
А еще вспомнилось тоже виденное по телевизору – люди, взявшись за руки, стоят на мостах и глядят в пересеченное пунктирами очередей завывающее небо. Женщины стоят, дети и старики.
Нельзя прятаться от опасности. И если уж совсем нет сил – одолеть врага, если не осталось даже надежды – так надо подняться в рост и, глядя ему прямо в глаза, сказать: «Стреляй, сволочь».
И пусть тогда убивает.
Это – тоже победа.
* * *
В последующие дни у Олега было много возможностей снова и снова пожалеть о необдуманном решении принять участие в ОЧЕНЬ плохо продуманной, подготовленной и управляемой экспедиции. Нет, морская болезнь не вернулась. Но было постоянно холодно (опять-таки ОЧЕНЬ!), мокро и ветрено. Возможность согреться была только в спальнике – по утрам из него не хотелось вылезать. На четвертое утро появилось солнце. Нет, вообще-то оно никуда и не девалось, предпочитало оставаться на небе круглые сутки. Просто на этот раз оно решительно разогнало тучи, очистило небосклон, заиграло на воде… и ударил мороз градусов в пятнадцать. Брызги замерзали на лету, и коч набрал лишний вес за счет льда.
