— А как же.
В этот момент Дом почувствовал себя лучше. Отец говорил ему: «Легко быть храбрым, когда все идет хорошо, но настоящий характер мужчины познается в тяжелых ситуациях». Маркус каждый день проходил испытание Эдуардо Сантьяго. Дом старался. Он чувствовал, что сегодня ему это удалось; им всем это удалось.
«Ты прав, папа. Я так скучаю по тебе».
Дом пошарил под приборной доской и соединил проводки; мотор взревел.
— Теперь все, что нам нужно, — это немного места.
— Ты говоришь так, как будто это большая проблема, — сказал Падрик, садясь на водительское сиденье.
Сэру скоро испепелят. Дом ненадолго забывал об этом, направляя машины или крича на водителей, не повиновавшихся сигналам, но эта мысль возвращалась к нему снова и снова.
Нет, этого не может быть. Это наверняка ошибка, блеф, какая-то чертовщина, смысл которой не в силах разгадать даже Маркус.
Дом повторял себе это до того момента, когда первый из военных грузовиков загрохотал по расчищенной им обочине. Вот теперь он заслужил, чтобы его подбросили домой. Он вскарабкался в кузов через задний борт и протянул руку, чтобы помочь Маркусу.
Квартира Виктора Хоффмана, Эфира, поздний вечер
Маргарет не кричала на него.
Хоффману часто хотелось, чтобы она повысила голос, потому что тогда он смог бы определить, насколько сильно она на него злится. Но возможно, сейчас ответом ему было именно ее молчание. Она стояла в кабинете, около своего письменного стола, прижав плечом к уху телефонную трубку, и шарила по ящикам. Он остановился в дверях, дожидаясь подходящего момента для разговора.
— Натали? Ты еще там? — Она разговаривала с сестрой. — Черт, я уже целый день пытаюсь до тебя дозвониться… Нет, ничего страшного, я знаю, что у тебя раненые… Послушай, Натти… Прошу тебя, Натти, я серьезно говорю, я еду к тебе в Коррен… Да, правда. Я еду тебя забрать. Оставайся в больнице.
Маргарет положила трубку. Должно быть, она догадалась о том, что муж стоит у нее за спиной. Но она продолжала раскладывать по порядку на столе папки с делами, затем спрятала их в ящик и закрыла на ключ. Лишь через пять секунд она обернулась и взглянула на Хоффмана.
— Я отправлю за ней военный транспорт, — произнес он, желая провалиться сквозь землю от стыда. — Тебе не обязательно это делать.
— Обязательно. Потому что я больше не могу тебе доверять.
— Мне жаль. — Это было правдой; он сожалел о том, что ему пришлось сделать, так сильно, что даже болело где-то в груди. — Мне очень, очень жаль.
Она издала странный негромкий, полузадушенный звук, как будто начала было смеяться, но передумала.
— Жаль? Да пошел ты, Виктор! Ненавижу тебя и всю вашу компанию заговорщиков; вы прячетесь в бункерах, пока остальная планета гибнет.
За их совместную жизнь он крайне редко слышал от нее бранные слова. Он понимал, почему сегодняшняя новость привела Маргарет в ярость: она не была бы человеком из плоти и крови, если бы отнеслась к ней легко, — и знал, что предстоит битва. Он знал также, что, если бы он получил возможность вернуться назад и принять иное решение, чтобы она опять уважала его или хотя бы презирала немного меньше, он все равно согласился бы с Прескоттом и сказал, что это необходимо.
— Не езди туда, Маргарет, — сказал он. — Прошу тебя. Дороги забиты. Вы не успеете вовремя вернуться — ни ты, ни она.
— Без меня Натти все равно не сможет добраться сюда. И ты знал об этом.
Хоффман мог бы умолять ее о прощении, говорить ей, что это было решение Прескотта или что, по самым скромным оценкам, Саранча доберется до плато Хасинто через десять дней — а возможно, и скорее — и что никакая армия не сможет ее остановить. Но говорить было бессмысленно.
— Да, конечно, я прекрасно это знал, черт побери! — рявкнул он. — Я знаю об этом уже больше недели. И что бы ты сделала, если бы я тебе сказал?
— О, если ты собираешься произнести вдохновенную лекцию о вреде паники, Виктор, то лучше включи чертов телевизор и посмотри, какая сейчас паника!
— Ты бы сказала Натали. А она бы сказала своим коллегам. Она попыталась бы вывезти своих пациентов, и все было бы в сто раз хуже: сотни тысяч беженцев со всего мира, с которыми мы не в состоянии справиться. А враги догадались бы, что происходит, наверняка узнали бы и сосредоточили атаку на Эфире — потому что после взятия Эфиры человечеству придет конец. Ты серьезно думаешь, что я согласился бы участвовать в этом, если бы не считал, что нам грозит полное уничтожение?
Маргарет подняла руки, словно приказывая ему помолчать.
— Я не желаю слушать эту чушь, — сказала она. — Пока я слушаю и пытаюсь поверить, что передо мной человек, за которого я когда-то вышла замуж, я теряю время, потому что мне нужно спасти ту, которая мне действительно дорога.
— Так в чем дело, Маргарет? — Вряд ли она могла еще больше унизить его; он и так чувствовал себя куском дерьма. — В том, что я не считаю нас с тобой особенными людьми, которых нужно спасать прежде всего, пока остальные полагаются на волю судьбы? Скажи мне, дорогая. Я не совсем понимаю, откуда это высокоморальное негодование.
— Я не обязана оправдывать свое негодование перед тобой.
Она схватила свой пиджак и направилась прямо на него; он подумал было просто схватить ее и оттолкнуть назад, но такое работало только в кино. Вряд ли она сразу после этого поймет, что он поступил так по необходимости, заплачет от жалости к сестре и упадет в его объятия. Скорее, она просто плюнет ему в лицо.
И вообще, он уже не помнил, когда жена в последний раз падала к нему в объятия. Хоффман отступил в сторону и последовал за ней к выходу.
«Я прикажу остановить ее машину на КПП и повернуть назад. Или задержать. Она будет проклинать меня, возненавидит меня, но она останется в живых, а потом она сможет продолжать жить без меня, если захочет».
У него возник план. В любом случае у нее не получится уехать далеко за пределы Хасинто, несмотря на то что потоки машин направляются сюда. Перекрестки заблокированы. Ей не удастся даже спуститься с плато Хасинто, не говоря уже о том, чтобы добраться до Коррена.
«Убийство во спасение. Убей Сэру — и человечество сможет выжить. Убей наш брак — и она будет жить».
Армейская карьера Хоффмана представляла собой борьбу за выживание в череде катастроф.
— Если ты хочешь, чтобы я объяснил, — заговорил он, — это действительно будут одни штампы. Это на самом деле меньшее из двух зол. В первый раз число оставшихся в живых имеет значение. Потому что перед нами выбор: или кто-то, или никто.
— Нет, все вы убийцы, — возразила она. — Вы знали, что миллионы людей не смогут доехать до Эфиры. Не только через три дня, но даже через несколько недель.
