– То есть, – прищурил глаза Сталин, – вы хотите сказать, что он не коммунист?
– Вероятно, – кивнул Мехлис. – Но он убежденный сторонник левых взглядов. Вероятно, социалист.
– И что же в его словах вас так заинтересовало?
– Идея раскола, – чуть подумав, ответил Мехлис. – Он достаточно обстоятельно доказал мне, что политика партии в двадцатые годы привела к расколу советского общества на коммунистов с их сторонниками и всех остальных. И эти две группы не доверяют и боятся друг друга. Но опасность вызывает не сам факт раскола, а соотношение сил. Членов партии и кандидатов сейчас что-то порядка миллиона и четырехсот тысяч. Еще комсомол и Осоавиахим. Даже десяти миллионов суммарно не набирается. При общей численности населения… – покачал Мехлис. – Если было бы наоборот – то ситуация не была бы критической, но в нашем случае это не так.
– Но ведь «остальные» не однородны, – грустно произнес Сталин.
– Наши силы тоже. Кроме скрытых представителей иных левых движений, что влились в ВКП(б) в ходе Гражданской войны и последующих лет нэпа, мы сейчас имеем в своих рядах большое количество приспособленцев разного толка. А то и вообще бандитов, поддержавших в свое время Советскую власть на местах. Вспомните, сколько партия боролась с самоуправством на местах. С этими местными Советами, которые политические и идейные взгляды подменяли самыми разными вещами.
– А коллективизация, разве не должна была ускорить процесс превращения крестьян в пролетариат? В рабочий класс? – спросил Сталин.
– В батраков.
– Что?
– Крестьяне воспринимают колхозы как что-то вроде помещичьих хозяйств, на которых они батрачат. Причем, проводя аналогии с царскими временами, недовольство очень сильное. Дело в том, что в те времена у них было свое личное хозяйство, за право пользоваться которым они либо платили, либо отрабатывали. Теперь же ситуация усугубилась. Они осознают себя не рабочим классом, но угнетенными крестьянами. Коллективизация у них не меняет классового сознания. Возможно, через несколько поколений, но я не уверен, что у нас есть столько времени. Само собой, в лицо никто так не говорит. Но я проверил эти настроения. Они есть. И они скрыты. Крестьяне вообще скрытные люди и не любят афишировать свои взгляды. Тяжелое наследство многовекового феодализма. – Сталин угрюмо посмотрел на Мехлиса. – Да. Они нас воспринимают как помещиков и феодалов. И до них не достучаться. А у нас война на пороге. Вот Тухачевский и опасается, что с таким тылом воевать будет сложно. Особенно в свете того, что крестьян нужно будет призывать в армию, а они не горят желанием защищать идеи коммунизма, которые для них чужды.
– Помещики… батраки… – Сталин не спеша стал набивать трубку, задумчиво ее разглядывая. Тишину, в которой он размышлял, никто не нарушал. – Вы уверены? – спросил вождь после минут пяти задумчивого молчания.
– Я бы не говорил вам, если бы не проверил. Думаю, о полной и абсолютной уверенности можно будет говорить только после серьезной работы по исследованию их мнений. И это будет непросто. Они ведь говорят то, что будет угодно слышать вопрошающему, – произнес Мехлис, – потому что боятся наказаний и не хотят создавать себе лишние трудности. Привыкли за многие столетия. Усиление классовой борьбы привело к тому, что мы заняли место тех, с кем боролись. Как выразился Тухачевский: «В благом устремлении «победить дракона» всегда есть опасность занять его место после победы». Причем «мы» – это не рабочий класс, а фактически только и исключительно партия. По «Статистическому временнику» 1866 года, дворян, личных и потомственных, насчитывалось около миллиона. Их поддерживало шестьсот тысяч духовенства и четыре миллиона военных. Это жутко осознавать, но получается, что мы…
– Хватит! – У Сталина глаза сузились. Он с едва скрываемой яростью посмотрел на Мехлиса, а потом вдруг остыл. – Это Тухачевский нарыл где-то эти цифры?
– Да. Я перепроверил. Все верно.
Сталин встал из-за стола и не спеша прошел к окну. Расстегнул ворот на френче и вдохнул свежий вечерний воздух.
– Что еще он подметил?
– Ничего крупного. Детали, мы ведь с ним обсуждали разные вопросы. Эта идея раскола – главное и ключевое его наблюдение по внутренней политике, что он смог сделать.
– Вы понимаете, что значит этот факт? – Берия и Мехлис молчали, а Сталин спустя несколько секунд продолжил: – Это значит, что мы стали врагами в собственной стране, – он повернулся, его глаза пылали от злости и ярости, но лицо оставалось невозмутимым. – Мы начали строить дом, даже не озаботившись тем, чтобы подготовить фундамент.
– Мы были и есть доктора, – тихо произнес Мехлис, – которые пытаются излечить больной организм.
– А организм воспринимает нас как инфекцию, которой его заразили и не дают излечиться. Смертельно опасную инфекцию. – Сталин потер пальцами виски. – Мы можем продолжить бороться и в итоге сломим сопротивление. Но…
– Но Советский Союз так ослабнет, что не сможет бороться с внешними врагами, которые немедля попытаются его уничтожить, – продолжил слова Сталина Берия.
– Верно. Один большой и многоликий враг как внутри, так и снаружи.
– Вы правы, – спокойно, но холодно произнес Берия. – Со сведениями Тухачевского о крестьянах я тоже ознакомился. Кое-что проверил. Он прав. Но аналогичная ситуация вырисовывается не только в селе. По ряду донесений рабочие, прежде всего коммунисты, ропщут на руководство. Они считают призывы к порядку и дисциплине, которые сейчас стали звучать на производстве в довольно решительной форме, контрреволюцией и подбивают других рабочих саботировать распоряжения сверху. Их риторика сводится к тому, что повышение дисциплины есть ущемление прав рабочих. То есть рабочий – главный на заводе или фабрике, и ничто ему не указ. Он ее хозяин. Впрочем, как это ни странно, но к ужесточению дисциплины хорошо отнеслись специалисты средней и высокой квалификации, считая, что она повысит культуру производства, снизит брак и несчастные случаи. Ситуация достаточно тревожная по всей стране.
– Ленин не надеялся пережить даже тот срок, что продержалась Парижская коммуна, – пожал плечами Мехлис. – А ситуация была намного хуже. Я уверен в том, что мы сможем устоять.
Сталин посмотрел на него и медленно произнес:
– Мы с вами, Лев Захарович, отлично знаем, какой была цена даже такого завоевания. Гражданская война оставила после себя одни руины, которые только недавно смогли восстановить. Коллективизация на селе тоже не оправдала наших экономических ожиданий. Впрочем, она делалась не столько в интересах экономики, сколько в интересах классовой политики. Но и в этом плане она, получается, провалилась. Мы стали врагами на селе, которых терпят только потому, что не в силах противостоять открыто.
