По дороге домой я заскочил к приятелю, коллеге по бывшей работе, и занял немного денег – надо было элементарно поесть, да и Николеньке что-нибудь купить, я надеялся, что завтра он оклемается, а как я приеду к больному без апельсинов, бананов и всяких там киви?
* * *
Уже стемнело, когда позвонили из больницы – Николенька очнулся и звал меня. Пришлось на ночь глядя ехать на другой конец города, к постели больного друга, и безо всяких гостинцев…
Николенька, к моему удивлению, лежал в отдельной, чистой и уютной палате, весь облепленный проводами, шлангами, капельницами. Перенесенные его организмом страдания сделали кожу пергаментно-прозрачной, черты и без того худого лица заострились, резко обозначился череп, глаза, казалось, смотрели из каких-то ямин, зрачки расширенны…
– Пять минут! – предупредила суровая медсестра, глянула на часы и вышла.
Я подошел к Николеньке, улыбнулся, внутренне сжавшись от не хорошего предчувствия – мой друг походил на скелет, обтянутый кожей, всего за один день превратившись в жалкое подобие себя прежнего, веселого, энергичного!
– П-привет, С-степаныч! – одними губами прошептал Николенька: – У меня мало времени, не перебивай м-меня! Я сам виноват, в-вот и п-поплатился за с-свою глупость. Глупость и ж-жадность! В р-рюкзаке возьми тетради, дискеты, п-посмотри, п-почитай или сожги сразу – эт-то все уж-же ни к чему… Еще там к-коробка тяжелая – т-ты её не открывай ни в коем случае, понял? Д-да, к-книжка з-записная, такая т-толстая, в ней н-найдешь т-телефон мамы. П-позвонишь, расскажешь… Еще – п-письмо т-там, в тетради, незапечатанное. Эт-то П-профессор писал. П-прочитай, т-ты все поймешь. П-потом заклей и отправь. Ад-дрес н-на конверте…
Тут Николенька закашлялся, на губах его снова запузырилась кровавая пена. Я вскочил, собираясь позвать сестру, но тут он вновь заговорил:
– Стой, С-степаныч! Успеешь! С-слушай дальше. С-самое главное. Арий – это… Н-нет, н-не надо т-тебе… Коробку эту… ты ее выкинь. В лесу з-закопай или в р-реке утопи, д-дома не храни. И з-запомни хорошо: не открывай! Ни в коем случае! П-пока ты ее не от-ткрыл, т-тебе ничего н-не угрожает! Откроешь – умрешь! И еще в-вот что: п-пакетом, т-тем, ч-что я н-ночью принес, и остальными шмотками рас-спряжайся к-как хочешь – эт-то п-подарок… М-маме с-скажи… С-скажи, что я п-прошу прощения з-за все… Все, Степаныч, п-прощай! Н-ни поминай л-лихом…
Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула – и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.
Я еще час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан – он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне – что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.
– Вы родственник? – спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.
– Друг детства… – растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.
– Вашего друга больше нет… Примите соболезнования… Если вам не трудно – пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать…
В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.
– Доктор! – язык еле ворочался у меня во рту: – Можно, я посмотрю… Прощусь…Попрощаюсь…
– Да, конечно… Потом я жду вас у себя…
Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас…
Кажется, мне стало плохо – в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувства.
– Вам лучше? – врач, довольно молодой человек в очках, наклонился, с тревогой заглянул мне в глаза.
– Да, спасибо… Извините.
– Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя… – он достал из сейфа ополовиненную бутылку «Ахтамара», налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.
– Вы знаете, что ваш друг умер от яда? – врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.
– Как… От какого яда?
– Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервно-паралитиков, и при этом сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас. Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами… Меньше знаешь – крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия… Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!
– Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? – в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого…
– Это были не вилы. У вил зубья круглые, а тут было что-то плоское, заточенное с обоих сторон… Кинжал узкий, что ли… В общем, я вас предупредил. До свидания…
Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался точно вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку… Остальное – подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его – нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым была смазана гигантская вилка! Никакой не кинжал, конечно, это была… острога эта было, вот что! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка…
Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил в круглосуточном магазине бутылку дешевого коньяка, дома выпил ее в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон…
* * *
Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего было говорить с его матерью, маленькой, седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я еще из Москвы звонил ей с трагическим известием: «Я так и знала…».
Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках…
