повелевать целыми народами, Мойша не мог. Он вздрогнул и рывками, как заводной манекен, демонстрирующий в витрине модную шляпу, потянул с плеча пистолет-пулемёт.
Тогда я обеими руками вцепился в бороду, рванул её – до боли, до хруста в челюсти – и промолвил:
– Умри!
Вместе с последним звуком из пылающего жерла моей глотки вырвался снаряд, в который сплавились пули Пуришкевича, юсуповские цианиды, моя дикая ненависть и моя святая вера. Оседланного лунным аспидом сморчка разорвало надвое. Рухнувшие наземь останки мгновенно вспыхнули, будто охваченные адским пламенем. Я сшиб оцепеневшего галилеянина с ног, упал рядом.
Взорвалась канистра.
…Мойша раздавил башмаком то, что осталось от фюрерского черепа, вмял прах в землю и глубоко затянулся трещащей сигарой. Ладони у него были сплошь в мозолях: хоронил американцев. Хоть почва в ложбинке и была песчаной, но для рук, отвыкших от крестьянской работы, рытьё братской могилы стало тяжёлым испытанием.
– Бросал бы ты всё-таки курить, – сказал я. – Бесовская привычка.
– Может быть, после войны. Что ты там вырезаешь?
– Закончу, увидишь.
Когда я отошёл от берёзы, по стволу сверху вниз тянулась надпись: «Здесь погребена собака». [1]
8. Подмосковье, 21 ноября 1944 года.
В этот раз Абакумов пришёл один, без солдатиков.
– Вчера утром Гитлер покинул «Вольфшанце», – сказал он. – Говорят, очень плох, почти потерял голос, подавлен. Но всё-таки жив и продолжает командовать. Десять дней назад лично отдал приказ атаковать союзников в Арденнах.
– Не он. Не настоящий. – Меня колотило после недавнего укола, язык онемел, поэтому я старался говорить коротко. – Двойник. Или артист.
– Теперь это не имеет значения. Наша операция провалилась. Гипноз, магия, сжигание колдунов на кострах окончательно дискредитировали себя. Только броня, снаряды, самолёты. Да ещё русский Ваня со вшами, матом и трёхлинейкой. – Абакумов хлопнул ладонями по столу. – Ты нам больше не нужен, Григорий Ефимович. Ни в каком качестве. Приказом от двадцатого ноября ты лишен инъекций. Сегодняшние уколы – мой личный подарок.
Против воли вырвалось бабское:
– Я же сгнию.
– Ну-ну, отставить нытьё. Не такие мы и звери. Бочка с мёдом уже готова. Мёд алтайский.
– Не пойду в бочку, хоть казните. – Я изо всех сил сжал кулак. Стальная трубка шприца смялась как бумажка.
– Что же, – спокойно сказал Абакумов, – мы ждали такой реакции. Поэтому приготовили другое предложение. Вода Ледовитого океана. Холодная и солёная. Товарищам из экспедиции «Северный полюс» будет поставлена задача не только наблюдать за дрейфом полярных льдов и тем, как любятся белые медведи, но и присматривать за объектом «Г.Е.Р.». Выбирай.
Океан ледяной солёной горечи против бочки тёплой душистой сладости. Разве это выбор? Это готовое решение.
– По лицу вижу, Ледовитый тебя устраивает, – сказал Абакумов. – Признаюсь честно, рад. Свыкся с тобой. Есть в тебе что-то правильное, основное, первоначальное. Исконное. То, что мы незаметно потеряли вместе с проклятым царизмом. – Он усмехнулся, впервые за время нашего знакомства. – Хочешь что-нибудь напоследок? Женщину? Спиртное? Цыган с медведем?
– Помолиться, – сказал я. – За победу русского оружия.
9. Воздушное пространство над проливом Маточкин Шар. 22 ноября 1944 года.13–00, полярная ночь.
Грозный русский вал, ускоряясь, нёсся на Запад. На глазах у потрясённой планеты Россия меняла пол, превращаясь из строгой и целомудренной Родины-матери в жадного до крови и плотских радостей Перуна. Он могучими толчками всё глубже и глубже вторгался в тело Германии, чтобы в конце концов под рёв артиллерии выплеснуть своё торжество алым полотнищем над Рейхстагом.
А меня всё дальше и дальше на север уносил огромный ТБ-3. Там, где пролегает граница между открытой водой и подвижными льдами, пилоты снизятся, отворят бомболюк, и я шагну вниз. Ледовитый океан примет меня и укроет ещё на семьдесят лет. Вернусь я, когда исполнится ровно век со дня моей гибели. Вряд ли большие и малые фюреры с аспидами внутри к тому времени полностью исчезнут. А значит, мне понадобится дюжина прожорливых кур, керосин, медная проволока и решительный помощник. Не обязательно галилеянин.
И уж тем более не обязательно – одноглазый.
Изгиб зеркала
Отсюда, с земли, монтёры, шагающие по проводам высоковольтной линии, казались россыпью нот на нотной линейке. Какая-то из них была певучей, звонкой и высокой «си» – синеглазой Зиной Масленниковой.
Лагунов вытянул губы трубочкой, словно собрался просвистеть эту самую «си», но так и не свистнул. Он подтянул перчатки и взялся за железную перекладину лестницы.
– Ну това-арищ полковник, – заканючил лейтенант Федин из штаба, приплясывая от волнения. – Ну зачем вам это? Сейчас товарищ Зерикидзе покричит в мегафон, она сама спустится.
Усатый бригадир булькнул горлом, энергично кивнул и взмахнул своей иерихонской трубой, словно хоккеист клюшкой. Этот самый Зерикидзе с первой минуты смотрел на Лагунова со смесью изумления и восторга, будто впервые приехавший в Москву провинциал – на зеркальную иглу здания ВЦСПС. Должно быть, узнал. Сам Дмитрий ему не представлялся, однако вал газетных статей о «подвиге самого молодого полковника мирного времени» схлынул совсем недавно. Сказать по правде, на фотографиях Лагунов походил скорей не на себя, а на какого-то былинного витязя с плечами в сажень и подбородком, которым только арктические льды раскалывать, но поди ж ты – кому-то и этого мимолётного сходства было достаточно.
– Отставить панику, лейтенант. Мне в любом случае не мешает проветриться.
– Тогда хоть очки наденьте! – обреченно сказал Федин.
– Надену, – пообещал Лагунов.
Перекладины гремели под ногами, ветер хлестал по шее, толкал в спину, пытался залезть под ремень и даже в голенища сапог. Верхушка фермы приближалась куда медленнее, чем ожидал Дмитрий. Зато с каждым побежденным метром всё шире распахивался горизонт, всё чётче становились величавые контуры выросшей в семи километрах к востоку Саяно-Шушенской громадины. Её пуск был запланирован к восьмидесятилетию Сталина, но Зерикидзе, обмирая от собственной смелости, сообщил, что первую очередь пустят уже в этом году. Пожалуй, к сентябрю. «Вы же встречались с Иосифом Виссарионовичем, товарищ полковник. Как думаете, не обидится?». Пришлось заверить бригадира, что вождь не из тех, кто обижается на перевыполнение плана.
Лестница закончилась решетчатой площадкой с хлипковатым на вид ограждением, сваренным из металлических полос. Когда Лагунов утвердился на площадке и помахал рукой, сигнализируя крошечным человечкам на земле, что у него всё в ажуре, снизу донесся усиленный мегафоном рев бригадира.
– Масленникова! Это к тебе пришли! Живо, живо!
Одна «нота» отделилась от остальных и заскользила в сторону Лагунова. Она двигалась по тугой жиле провода приставными шагами, но при этом стремительно и грациозно – куда там цирковым танцовщицам на канате! Дмитрий залюбовался её фантастическим бегом, а когда опомнился, Зина была уже рядом. Передвинула защитные очки на лоб, скупо улыбнулась.
– Лагунов, – констатировала она спокойно и ничуть не удивлённо. – Ты зачем здесь, Лагунов?
Он не отвечал. Смотрел на милое лицо, обветренное и загорелое, на растрескавшиеся губы, на русую прядку, выбившуюся из-под танкового шлема, подаренного когда-то Зиночке Масленниковой без памяти влюблённым лейтенантом Митей Лагуновым – смотрел,
