лишить его воды. Ну, избить, связать, заморить голодом тоже не помешает.
То же самое касается и барда. Судя по разбитым губам, спеть магическую песню он сможет ещё не скоро. Я бы ещё пальцы сломал, и руки, лишив возможности играть на инструменте. Хотя бардовскую магию я никогда не считал чем-то серьёзным.
И всё же странно, почему колдунья до сих пор не вырвалась — есть десятки способов получить воду. Может, она ещё слишком неопытная?
Тут я осознал, как сильно сам хочу пить.И вздрогнул, когда сбоку раздался хохот.
— А, горилла, уже проснулся⁈ Как поспал, хорлова ты падаль?
Рядом с клеткой на лошади ехал надсмотрщик. С паклей грязных волос, со сломанным носом, светящий пробелами в зубах, одетый в мешковатые штаны и безрукавку с клёпаными накладками. Голые мускулистые руки с напряжением держали длинное мощное копьё, только конец у этого копья был тупым, и больше напоминал молоток. Теперь я понял, чем меня избивали.
Несмотря на крепкую комплекцию, мне этот беззубый всадник тоже показался низкорослым, даже миниатюрным.
Не сразу до меня дошло, что это просто я — большой. Реально здоровый, как горилла. Мои ноги, протянувшиеся к барду с чародейкой, были как настоящие брёвна.
— Ну что, услышал тебя Лиственный Свет? А, упырева моча? — надсмотрщик снова расхохотался, а потом резко ткнул меня в плечо копьём.
— Да как ты смеешь… — начал было я и резко дёрнул рукой, чтобы отвесить наглецу пощёчину.
Цепь зазвенела, доска с колышком надсадно треснула, но при этом тряхнуло всю повозку, будто колышек был связан с несущей рамой. Упырь сзади взволнованно завыл, заскрёб когтями, а надсмотрщик, захохотав, снова всадил в меня копьём.
Удар в челюсть был ощутимым, и я почуял кровь во рту. Кажется, зуб.
— Ты, грязь под моими ногами, тебя сожрут черви живьём, гнус небесный! — я потянул другую цепь, — Я — Деся!.. — но в этот момент мне здорово прилетело в затылок.
Лбом я протаранил толстый прут и несколько мгновений смотрел на искры перед глазами. Странно, что попытка вызвать ауру Тьмы, которая просто сожрала бы моих врагов, ни к чему не привела.
Я обернулся, чувствуя, как ярость начинает закипать в крови.
Ещё один надсмотрщик. Внешность у него соответствующая гнусной профессии работорговца — засаленная лысина, бородавчатая челюсть с малярийными губами.
Этот толще, намного крупнее, одет побогаче и пестрее, и на поясе висит меч в дорогих ножнах. В руке он тоже держал тупое копьё. Хотя нет, не тупое, это такой железный чехол на наконечнике.
— Успокойся, листва-переросток, — бородавочник поднял в другой руке красный камушек, потряс им, — Если ты не понимаешь по-хорошему, значит, к заказчику мы довезём тебя в более интересном виде.
Он кивнул в сторону упыря. Как я и думал, вот и второй артефакт от «броши хозяина», в руке жирного бородавочника.
— Да, да! — засмеялся беззубый, — Нам сказали, что упыри тоже пойдут.
— Здорово ты его приложил, Щербатый, — бородавочник с недоверием рассматривал меня, — Святолистник, а матерится так, портовая шлюха позавидует.
Я выдохнул, осаждая ярость, возникшую в моей душе. Даже стало интересно, почему я так вспылил, уже давно отвык так злиться. Скучная жизнь Жреца Тьмы отучает от любых ярких эмоций.
— Вот и отлично, — улыбнулся бородавочник, — Ну, а пока, для закрепления… — Он поднял другой камушек, молочно-белого цвета, и сжал его в пальцах.
Тут меня скрутило от боли и я, выгнувшись, сверзился спиной на доски, чуть не пробив их затылком. Аха-а-ап, светлой воды мне за шиворот!
Словно тысячи игл скрутили каждую мышцу, и несколько секунд я обитал где-то на девятом круге ада. Вот, кажется, прошла вечность, и боль так же резко ушла, как и возникла.
О-о-о-ох, поглоти меня, Бездна…
— Это чтобы помнил, святоша, — со смехом бросил бородавочник, его голос удалялся.
— Да, чтобы помнил! — и в челюсть мне прилетело тупым копьём. Потом хохот беззубого тоже унёсся вслед за главарём.
Я полежал несколько секунд, глядя в потолок и успокаивая дыхание. Магия всегда была частью меня, и не сразу я мог поверить, что Тьма не повинуется моей воле. Выть от бессилия и обиды я не собирался, просто надо было принять это как данность.
Странный обмен. У меня снова есть рука, но нет магии. Вот уж данность, так данность.
Но меня интересовала ещё одна данность… Почему у меня такое острое, зудящее до самых глубин моей тёмной души, ощущение, что не только тело, но и весь мир вокруг — не мой?
Так, в любом случае, сначала надо выбраться.
Сплюнув зуб на пол, я снова сел. Звякнули цепи.
— Светлый, чтоб тебя… — снова прошипела колдунья.
— Заткнись, грязь, — резко бросил я, внимательно осматривая кандалы на руках.
Только что меня пришпорили другим артефактом, называемым «поцелуй белого дьявола». И он тоже состоит из двух частей — вторая, сделанная из косточки беса, должна примыкать к моей коже.
Не сразу, но я ощутил на себе удивлённые взгляды. Поднял глаза, посмотрел на колдунью и барда.
Бард, несмотря на затекающую в глаз кровь, таращился на меня, как на призрака. Даже колдунья, которой поза и так доставляла страдания, вся изогнулась, разглядывая меня.
— Чего уставились, тупицы?
— Моркатова стужь, — вырвалось у неё, — Что с ним?
— Такого в Маюновых сказках не было, — покачал головой бард, — Святоша ругается. Это же… я даже не знаю…
Я ничего не ответил, продолжая поиски. Так, кажется, вот он где…
В ржавом железном браслете на правой руке было прорезано отверстие, в которое аккуратно вставлен и заварен кузнецом «поцелуй белого дьявола». Со внутренней стороны эта косточка выглядывала утолщением, прижимаясь к моей коже.
Вырезана дырочка отвратно, сварка ужасная, и артефакт очень уж большой. Мои слуги и то делали изящнее, и уже давно научились производить такие артефакты гораздо миниатюрнее, так просто не найдёшь.
Я потянул цепь, повернул браслет, рассматривая кусочек кости через отверстие. Да уж, не вытащишь…
— Лиственник, что с тобой? — снова спросила колдунья натужным, хриплым голосом.
Я не ответил, только равнодушно скривился. Чародейка снова от бессилия повисла на цепях. Одна моя голая ступня была как раз возле её голой коленки, торчащей из порванного платья.
Днём, наверное, через дыры в её платье видно гораздо больше, но меня теперь совсем не интересовали плотские страсти. Только желание уничтожить, стереть с лица земли наглецов, посмевших меня ударить.
А вот бард, несмотря на увечья, здоровым глазом пожирал колдунью каждый раз, как у неё в разрывах ткани показывалась упругая грудь.
Когда она поворачивалась, серебристый локон закачался, и мне удалось разглядеть слабо светящую татуировку на шее девушки. Кажется, эта градация магов мне знакома по одному из трактатов, и я заинтересовался.
— Не понимаю тебя, послушница, — всё же сказал я, — Почему я — лиственник?
Снова на меня уставились и колдунья, и бард.
— О, хладочара, он меня пугает. Скажи, это ему просто по голове так дали, или он со своими молитвами крякнулся?
— Ты… — заволновался я, вспомнив важную вещь, — Я и вправду перед этим читал молитву?
— Не понял… — бард даже растерялся.
— Какую молитву? Кому я молился?
— А, ты опять за своё… — бард устало откинул голову на прутья, — Отвали со своим всепрощающим Древом, лиственник.
— Ты! — я сразу повернулся к колдунье, — О чём я молил?
— Листва, — устало выдохнула та, — Я послушаю про твоё Древо, если вдруг каким-то чудом мы выберемся…
Сил у обоих было не много, и такой всплеск эмоций надолго заткнул их. Да ещё дорога пошла особо ухабистая, и барда даже вырвало желчью от тряски.
— Хладочара, северные твои ляжки, не смотри… — мучительно протянул бедняга, облизывая разбитые губы и кривясь от горечи, — Ты погоди, отмоюсь ещё, и согрею тебя в объятиях, ледяная царица…
Судя по всему, чародейка отключилась, да и бард тоже, повесив голову, надолго замолчал.
Я покрутил головой, снова всмотрелся в упыря. Веки у того дрожали, пальцы подрагивали, но магия не давала упырю сорваться в атаку.
Яркая луна, бросающая полосатую тень в повозку, ярила эту тварь, но всё же «брошь хозяина» была зачарована хорошо. Не так искусно, как это делали мои слуги, но ремесленник своё дело знал. А вот цепь тонковата, и это их ошибка.
Лунный свет простирался над полями до далёкого горизонта. Кажется, скоро рассвет…
Эх, светлой жижи мне за шиворот! Когда взойдёт солнце, упырю не поздоровится, и,
