Андрея, при виде этого полунагого человека передернуло, словно он нюхнул нашатыря. В тоннеле, конечно, не было настолько холодно, чтобы надевать бушлат, но снять с себя китель и майку он отказался бы даже под угрозой расстрела.
— Здоров, Бешеный, — безо всякой радости в голосе, ответил Стахов, свесившись своим массивным телом с гнезда. — Ты это что за собачье кодло притащил? Патронов может, пожалел? Или мне решил подарок преподнести?
— Да что вы, Илья Никитич, — развел руками названный Бешенным чудак, — какие подарки? У нас патроны закончились еще часа два назад. Обстреливали этих гадов пока все запасы не истратили.
— Обстреливали? — скептически сожмурив правый глаз, переспросил Стахов. — Зачем? На «Монстра» вашего кидались небось?
— Все вы Илья Никитич, не верите. Все считаете, что мы за ваш счет отдуться хотим. Думаете, мне в радость пускать эту гадость в шлюз? Да была б возможность, я своими руками их передушил бы всех. Они же, гниды, нам прохода не дают. Вон с Почтовой площади еле ноги унесли. И то, твари, со всех сторон обкладывают! Так хитрят, сучары!
— Ладно, ладно, своими руками он… — отмахнулся Стахов и вытащил из кармана еще одну аккуратно склеенную самокрутку. — Ты лучше скажи, что на Почтовой делал-то, вас ведь вроде как на тот берег отправляли.
С другой стороны машины открылась пассажирская дверь и над кабиной показалась крупная лысая башка. Лицо у этого типа было отнюдь не таким открытым и дружелюбным как у Бешеного, а черные, дерзкие, хитро прищуренные глаза свидетельствовали о том, что личность он неординарная, опасная, нетерпящая развязности и задушевных бесед, а также до оскомины не привыкшая отчитываться перед вояками. На его голове не было «ирокеза», как у напарника, но и быть ему там, даже при всем желании, негде — шов на шве, шрам на шраме, будто кожу на череп сшили из неровных лоскутов ткани телесного цвета. А жилистая шея и мощная трапеция, выглядывающая из-под расстегнутого защитного костюма, красноречиво намекали на то, что обращаться с этой одиозной личностью рекомендуется очень деликатно, не повышать тона и не задавать лишних вопросов, дабы не потревожить его внутреннее равновесие.
Впрочем, это все показуха для обычной солдатни, на Стахова же, не привыкшего лебезить ни перед кем, эти понты уже не распространялись.
Его звали Тюремщик.
Никто и не помнил уже, как он, безотцовщина, не потомок ни олигарха, ни политика, ни, на худой конец, звезды эстрады, оказался в Укрытии. И уж только единицы знали, что этот громила, начиная еще с двенадцатого года жизни имел серьезные проблемы с законом, стоял на учете в так называемой «детской комнате» милиции, а в тот день вообще направлялся в колонию для несовершеннолетних. Лишь по воле слепого случая вместо тюремной клетки он попал в Укрытие, но так за тридцать лет, проведенных в ее стенах, никому и не рассказав, за что именно был осужден.
Вот это — настоящий сталкер, — восторженно рассматривая груду выпирающих из-под одежды мышц, подумал Андрей. — Как же он похож на того актера с обложки диска, что Олег выменял у какой-то девчонки в школе… Как ж то он назывался? «Хроники Риддика», во! Как две капли воды. Вот бы уж посмотреть то кино, — продолжал мечтать Андрей, — ну точно, наверное, не отличишь одного от другого.
— Никитич, хорош допросы устраивать, без тебя есть перед кем отчитываться, — буркнул он, склонив голову набок и скорчив кислую рожу. — Сам знаешь, как бывает: туда отправили, а сюда приехали. Чего тут непонятного-то?
— Ну да, ну да, пути вояжерские неисповедимы, — понимающе закивал Стахов.
— Ладно тебе там ворчать, Илья. — Подмигнул он и спрыгнул с подножки в громко хлюпнувшую лужу крови. — Спустись-ка лучше сюда, я покажу тебе кое-что. А после будешь свои вопросы задавать. — И добавил тихо, почти неслышно: — Это если не забудешь, о чем спросить хотел.
Стахов очередной раз затянулся, выпустил облако сизого дыма и, важно покачиваясь со стороны в сторону, направился к ступеням. Так уж повелось, что если Тюремщик говорит «кое-что», то это значит, что посмотреть будет на что. Об этом знал также и Андрей, однажды услышав историю о том, как этот сталкер доставил в лабораторию чей-то глаз, размером с колесо «Монстра», озадачив почти всех профессоров в «Бионике», уж до чего те были привыкши ничему не удивляться. А на прошлой неделе, когда он сказал «кое-что», в кунге его машины оказалось ящиков десять пятизвездочного коньяка, один из которых благополучно осел здесь, на северной заставе, и был добросовестно уничтожен (без ведома Стахова, разумеется) в течение нескольких дней, за что вечная слава доблестному сталкеру!
Но видеть самого Тюремщика Андрею приходилось очень редко. Он, так же как и его странный друг с не менее странным прозвищем «Бешеный», в людных местах появлялся в исключительных случаях, в основном пропадая в самостоятельно вырытом подвале на дальней окраине Укрытия, где был и его дом, и тренажерный зал. Такой уж народ, — эти сталкеры, — стеснительный и робкий.
Поэтому когда Андрей услышал опять это «кое-что» из уст Тюремщика, он тут же, почти не контролируя себя, забыв обо всех своих страхах, о допрыгивающих собаках и усталости, свалившейся на его поникшие плечи полными мокрого песка мешками, понесся вниз вслед за Стаховым. Оставил наверху даже свой автомат, за что уже имел все шансы схлопотать оплеуху. Но думать об этом он уже не мог.
— Снова набрел на водочный Клондайк, Тюремщик? — в предвкушении очередного сюрприза, спросил Стахов, распахивая стонущие старыми петлями ворота.
— Е-если бы! — протянул тот. — Больше такого Клондайка не сыщешь. А в подвалы лезть без лишней надобности отчего-то, батенька, не очень-то и хочется. Вот если бы убрать бутылку сначала для храбрости, тогда может и быть. Глянь-ка лучше, что мы нашли сегодня на Почтовой.
Стахов, осторожно переступая через трупы собак, подошел к Тюремщику, взглянул внутрь фургона, и на его лице тут же отразилась непонятная улыбка. Словно ему представили старого знакомого, с которым бы триста лет не видеться: одновременно и разочарование, и удивление с примесью отвращения.
— И на что мне смотреть? — Повел рукой Стахов и уставился на Тюремщика. — Ты приволок сюда дохлого проклятого? И что?
Из-за его плеча заглянул в фургон и Андрей. И хотя его лицо не выразило удивления, разочароваться он успел не меньше Ильи Никитича. Проклятый? И все?
Протянув вперед, словно защищаясь, когтистые полузвериные, получеловеческие руки, на полу кунга недвижимо лежало скрюченное, тощее как тарань, заиндевелое серое тело, покрытое плотным слоем пыли и грязи. Оно было сплошь изрезанно чьими-то острыми клыками и когтями. Глаза выцарапаны. Его лицо, или же морда — черт поймешь как правильнее — почти ничего не выражающее при жизни, сейчас вообще было похоже на засохшую, а перед этим повядшую тыкву с круглым провалом рта и отверстиями для глаз. Череп был в одном месте продавлен, в другом зияла дыра величиной с кулак. Вокруг рта черная кожа потрескалась, будто проклятый кричал не один час, зовя кого-то на помощь. Своих, чужих, без разницы. И хотя известно, что проклятые никогда не зовут на подмогу — их загробный вой может означать что угодно, только не призыв о помощи, — смотря на этого, нельзя не предположить, что он все же звал. Его тело выглядело таким истерзанным, таким несчастным, таким жалким, каким еще ни разу не видели трупы проклятых. Да, их находили на поверхности, да, они могли пасть в неравной битве с собаками, да, их могли убить банкиры, да, они могли попасть в аномальные поля, да, их, в конце концов, могли застрелить сталкеры, но, черт побери, их никогда не видели мертвыми в такой жалкой позе и с таким множеством ранений. Они всегда умирали, как бы это безумно не звучало, с достоинством, не становясь на колени, никогда не прося о помиловании, не закрываясь руками, не пряча голову, не проявляя ни страха, ни страдания…
