Теперь, наконец, руки Тани свободны, и она упирает их в зад мужа, подталкивая его по лесенке. А я тащу его сверху за плечи.
— Быстрей! — тороплю я. — Пока боги не передумали!
Главное — не дать им опомниться и испугаться, не позволить задуматься.
В вертолёте я усаживаю четырёх пассажиров на боковые сиденья, а Тату командую:
— Садись сюда! Быстро!
И показываю на пол, по которому протянулось копьё.
Пока пассажиры не опомнились, я накидываю каждому через плечо страховочные ремни. Исключая, понятно, Тата…
— Не двигайтесь! — прощу я мужчин, поскольку женщины все равно ничего не понимают. Мыслеприёмников на них нет. — Сейчас боги поднимут нас в небо.
И включаю мотор.
Через три минуты озеро среди холмов оказывается у нас под ногами, и плавно уходит влево. В зеркале над штурвалом я вижу потрясённые серые глаза пассажиров. Чтобы хоть как-то успокоить их, нажимаю на маге клавишу обратной перемотки, а затем снова включаю успокаивающие шопеновские вальсы. И уже через несколько минут вижу в зеркале оттаивающие глаза первых людей племени ори, которых судьба подняла в небо. А они видят, что висят над землёй, что плывут под ногами леса, и это не мешает оставаться живыми.
Вертолёт идёт низко и небыстро. Машина почти перегружена: трое взрослых и трое детей. Хорошо, что ни одного контейнера не оказалось в салоне. А то пришлось бы оставлять его на озере.
Сажаю я вертолёт на просеку, прорубленную метеоритом. Люди внизу, под ногами, в ужасе разбегаются по кустам. Однако Тан успевает узнать своих.
— Ори! — кричит он. — Это ори!
В голосе его радость.
Когда останавливается винт, я выключаю музыку, поворачиваюсь на пилотском кресле к пассажирам, отстёгиваю ремни и прощу:
— Сидите! Пока сидите! Ещё немножко!
И ладонями показываю: сидите!
Они послушно сидят. Только Тат нетерпеливо ёрзает.
Из кармана я вынимаю перочинный нож с колечком и шнурком, раскрываю его и закрываю дважды и вешаю на шею Тату. Потом повторяю то же самое и вешаю нож на шею Тану, затем обещаю:
— Когда выйдете из моей хижины, я дам вам орудия, чтобы валить деревья и копать землю. Они прочнее камня. Вы сможете делать это лучше, быстрее всех в племени. Только не убегайте! Убежите — ничего не получите.
— Ты останешься с нами? — спрашивает Тат.
— Нет. Улечу. Так же — по небу. Жить вы будете без меня. Но я буду навещать вас. Буду помогать вам.
Я распахиваю дверцу, и Тат вылетает из неё первый. Просто спрыгивает на траву. За ним так же прыгает Тата. А я передаю им копьё, стрелы, сумку, ведро с банками… Тати спускается по лесенке как маленькая обезьянка. За нею спускается Тани и снизу помогает мне снять с машины Тана. Он плюхается на траву, вытягивает больную ногу и тяжело дышит.
Теперь можно сбросить под лесенку пилу, каёлку, молоток, лопатку, стопку вёдер. И вслед спуститься самому.
— Смотри, Тан! — прошу я. — Смотри, Тат!
Я втыкаю лопату в землю, надавливаю пяткой, выбрасываю вверх ком земли. Потом показываю работу каёлкой, разбиваю молотком первый попавшийся камень, спиливаю ножовкой тонкое деревце.
— Иди сюда, Тат! — прошу я.
Он подходит, и я показываю на другом деревце, как делать надрезы, чтобы дерево не упало на тебя самого.
Конечно, хорошо бы показать это не ребёнку и не в таком бешеном темпе. Но Тан сидит, и ему больно, женщинам показывать бесполезно, а остальные ори прячутся по кустам. Хорошо хоть не стреляют. Семья Тана надёжно защищает меня от стрел. Любые дикари понимают, что, если я привёз к ним отставшую семью, значит, не опасен и не желаю им зла.
— Попробуй, Тат! — предлагаю я и протягиваю ему ножовку. — Давай свалим это деревце!
Он неловко пытается пилить, ножовка ёрзает в пальцах, и я покрываю его кулачок своей ладонью. Мы вместе спиливаем одно деревце, затем он сам спиливает следующее. И в восторге прыгает возле пенька и вопит что-то нечленораздельное.
Что ж… Остаётся раздать им ещё по банке тушёнки, по бутылке тайпы и оставить на попечение родного племени. Теперь, надеюсь, они не пропадут. В местных племенах не принято отнимать чужую собственность, и со своими инструментами семья Тана наверняка получит и готовый шалаш и добрый кусок мяса.
— Сохраните эти дуги, — прошу я мужчин и показываю на свой мыслеприёмник. — Когда приду к вам, мы сможем снова говорить. Отдайте дуги Тани. Женщины сохраняют вещи лучше нас.
Так я и покидаю их — с открытыми консервными банками, из коих торчат ложки, с открытой бутылкой у каждого члена семьи. Машина «свечкой» уходит над просекой вверх, они остаются внизу, окружённые спрятавшимися по кустам соплеменниками, и, наверное, уже сегодня в ночной мгле всё случившееся станет казаться им сплошной сказкой — стремительной и невероятной.
Лишь зримые и осязаемые следы этой сказки останутся и будут помогать жить.
А мне возвращаться к копушкам в холмах уже поздно. До темноты ничего не успеть. Снова геология отодвигается. И никуда не денешься: человеческие судьбы важнее.
Они вообще важнее всего на свете. И если кто-то не понимает этого, значит, он не человек.
Даже если случайно, по какой-то нелепой ошибке природы, оказался в человеческом облике…
9. Мы в ответе за тех, кого приручили
Вечером я успеваю доложить о случившемся сегодня Омару Кемалю и передать запрос для астрономов — о давнем метеорите на Западном материке — и для геофизиков — о землетрясении на юге материка три разлива назад.
Думал ли я в ту пору, отвозя на Центральный материк первые анализы крови из местных племён, что буду потом вспоминать короткие дни разлива, прошедшие в Нефти с Розитой, как совершенно неповторимые, как самые сладкие в жизни?
В общем-то, жизнь наша тут сплошь детерминирована. Если пользоваться классической формулой Гегеля: «Свобода — это осознанная необходимость», — то мы абсолютно свободны. Железную необходимость своих действий мы понимаем отчётливо. Вырваться из её неумолимых тисков просто некуда. И поэтому можно двигаться быстро. На нашей шее не виснет армада недоумков, которые обычно шарахаются то вправо, то влево, то вбок, то назад. Нет надобности преодолевать их муторное сопротивление и терять время на разжёвывание очевидных истин. Это, можно сказать, удача! Но и на спокойные размышления для себя самого о том, «почему?» и «ради чего?», «кто виноват?» и «что делать?» — времени тоже не остаётся. Может, оно и к лучшему? А то Бог знает, до чего додумались бы…
Не зря тут нет философов. Не пришло ещё их время на этой планете.
Но всё же мелькают и в этой сплошной беспросветной детерминированности редкие и блистательные счастливые случайности, которые не предусмотрены общим движением вперёд.
