Кончается наш немой диалог тем, что мальчишка доверчиво стоит рядом со мной, щёлкает зажигалкой, заворожённо смотрит на живой огонёк, задувает его и щёлкает снова. Ребёнок есть ребёнок!
И тогда я медленно надеваю на себя мыслеприёмник, протягиваю второй ему и знаками прощу надеть на голову — так же, как я.
Он берёт мыслеприёмник осторожно, разглядывает, обнюхивает, пытается разогнуть пружинящую дугу, зажав зажигалку в зубах, и в конце концов надевает.
И тут же я прошу его:
— Не снимай эту дугу! Она позволит нам разговаривать, понимать друг друга. Я пойму тебя. Ты поймёшь меня, Я помогу тебе и твоим сёстрам. Я накормлю вас. Я сделаю всё, что вы захотите.
— Чем накормишь? — вдруг спрашивает он, вынув зажигалку изо рта.
— Хочешь мяса?
— Хочу.
— Подожди здесь. Не уходи. Сейчас принесу мясо. Подождёшь?
Он молча кивает. Как на Урале или в Москве. Как в Париже или Токио. Кивает! Первый из коренных жителей этой планеты!
Купы и айкупы выражают согласие, поглаживая по голове себя или собеседника. А чаще всего — просто длительным молчанием. Не возражают! Ту-пу соглашаются, прижимая ладонь к своей груди. У килов знак согласия — похлопать себя по плечу. А знак согласия на любовь — похлопать партнёра по попке. Когда с чем-то соглашается Вук, он поглаживает своё ухо.
А это дитя кивает!!!
Подфартило же мне выйти на такую счастливую случайность!
Я взлетаю в вертолёт, выношу три банки тушёнки, три ложки, три бутылочки тайпы.
Мальчишка ждёт. И даже зажигалкой не щёлкает. Я показываю ему нехитрую практику еды ложкой из консервной банки, и он осваивает её за две минуты, опустив зажигалку на землю и придавив босой ногой. Жуёт, торопится, судорожно глотает, словно боится, что я отниму эту удивительно вкусную пахучую еду.
Когда банка пустеет, я даю ему запить тушёнку тайпой. Прямо из горлышка. Потом спрашиваю:
— Как зовут тебя?
— Тат, — отвечает он.
— А твоих сестёр?
— Тата. — Он показывает на старшую. — Тати. — Показывает на младшую. — А ты кто?
— Меня зовут Сан.
— Ты дашь мяса моим сёстрам?
— Бери.
Я открываю две банки, всовываю в них две ложки и протягиваю ему в двух руках.
Он подхватывает с земли зажигалку, прижимает снизу к одной из банок, берёт обе и убегает к сёстрам.
Собственно, бежать недалеко. Они стоят поблизости. Видимо, шаг за шагом приближались. Любопытство брало верх над страхом.
Тат учит сестёр пользоваться ложкой. Они голодны и не разглядывают ни ложку, ни банку. Стремятся быстрей отправить еду в рот. У малышки, понятно, получается медленнее, чем у старшей.
Пока они едят, Тат возвращается ко мне и деловито протягивает руки за бутылками. Я отвинчиваю колпачки, отдаю бутылки, он относит их сёстрам, оставляет у их ног и снова возвращается ко мне.
— Ты дашь ещё мяса? — спрашивает он.
— Тебе?
— Нет. Тану и Тани.
— Кто это? Где они?
Он показывает на затухающий костёр. Позади него, на фоне кустов, стоят двое взрослых, которые раньше были не видны, а теперь наблюдают за нами. Это мужчина и женщина средних лет. Наверное, родители. У мужчины что-то с ногой. От вертолёта она кажется колодой. Что-то на неё намотано. И много!
— Сейчас принесу мяса для Тана и Тани. Подождёшь, Тат?
Он снова кивает. До чего приятно видеть этот кивок! Если бы только он знал!
Я выношу ещё две банки, две ложки, две бутылки, отвинчиваю колпачки, откидываю крышки, втыкаю ложки в пахучее мясо.
— Донесёшь? — спрашиваю Тата.
Он молча кивает, засовывает тушёнку подмышки, приподнимает бутылки за горлышки и бежит к костру.
Сёстры глядят ему вслед и продолжают жевать. От вертолёта не отходят. Они стоят почти рядом.
Хорошо бы предложить мыслеприёмник старшей, Тате, и поговорить с нею. Но ведь наверняка испугается, отшатнётся, может, убежит.
Лучше не спешить!
Вдалеке, у костра, Тат учит родителей (если это родители) пользоваться ложкой и пить тайпу из горлышка. А я тем временем достаю из вертолёта вёдра и стаканчики. К родителям придётся идти, ногу Тана придётся лечить. Вода понадобится…
Возвращается Тат спокойно, неторопливо, солидно — как человек, выполнивший важную работу.
— У Тана повреждена нога? — спрашиваю я.
Тат кивает.
— Хочешь, я её вылечу?
— А ты умеешь?
— Я колдун. Умею.
Тат вдруг падает передо мною на землю, упирается лбом в кустик травы и кричит:
— Вылечи отца! Вылечи отца!
И сёстры тоже падают на землю и что-то кричат. Но на них нет мыслеприёмников, и я не слышу перевода. Я поднимаю Тата и прошу:
— Веди меня к отцу. Буду его лечить.
Тат бежит впереди, всё время оглядывается: иду ли я за ним? Сёстры торопятся за нами.
— Я привёл колдуна! — кричит Тат издалека. — Он вылечит ногу Тана!
— Дай отцу эту дугу! — прощу я мальчишку. — Пусть наденет. Мне надо его спросить.
Тат выхватывает у меня мыслеприёмник, несётся к отцу и сам надевает на нечёсаную отцовскую шевелюру. Отец не сопротивляется, ему не до того — он ещё не справился с тушёнкой. Ложка верится в неловких толстых и коротких пальцах, выскальзывает, он ловит её и потому ест медленно.
— Тан, размотай ногу, — прошу я. — Кость у тебя цела?
Он удивлённо смотрит на меня, явно пытаясь постичь технику передачи смысла. Похоже, не связывает этот процесс с дугой на голове. Он вроде её и не заметил. Ведь надевал не сам, а сын. Сам-то он увлечён едой…
На вид Тану лет тридцать с гаком. Но ведь они тут стареют рано… Крупный приплюснутый нос, редкая седеющая бородка, смуглая, но не чёрная кожа, пронзительные страдающие серые глаза, У Тата — такие же серые.
Нога Тана обмотана крупными листьями, типа наших лопухов, и обвязала лианами. Но это не лопухи. На Западном материке ничего подобного нашим милым громадным уральским лопухам я не встречал.
Приятно, что семья не бросила Тана в беде, осталась с ним, не ушла с племенем. Невольно вспоминается, что молоденькую Налу, нынешнюю жену Жюля Фуке, вполне благополучное племя леров бросило одну посреди леса точно в такой же ситуации. И сестра ушла с племенем, и родители ушли. И осталась девчонка одна, среди диких зверей, вооружённая всего лишь дубиной и не способная убежать. Запросто могла бы погибнуть, если бы случайно не наткнулся на неё Жюль и не унёс к берегу Восточного материка на своём ранце. А уж оттуда доставили её вертолётом через море, в Нефть.
Давно это было. Ещё до моего появления на этой планете.
Видно, в обезумевшем племени, которое настойчиво загоняли мы в «лузу», несколько другие нравы.
