– Все. Готово, – Андрюха отряхнул руки. – Если кто желает сказать прощальную речь, валяйте. Даю пятнадцать секунд.
Все угрюмо молчали, и тогда подполковник заговорил сам:
– Хоть в чем-то ему подфартило. Если уж и нам суждено… то… Короче, чтобы и о нас так позаботились.
От этих слов Пашку тут же стошнило. Стоявший рядом милиционер похлопал пацана по спине и, пытаясь, нет, совсем не поддержать и успокоить, а скорее привести в рабочее состояние, пробурчал:
– А ну, Орлов, отставить. Ты мужик или нет?
– Я все… Дядя Толя, я сейчас… – от властного голоса Нестерова мальчишка вздрогнул и начал спешно вытирать губы рукавом куртки.
– Так, похороны объявляются закрытыми. Поминок не будет, так что всем рассредоточиться.
Подполковник ФСБ думал, что поставил точку в траурной церемонии, но Пашка неожиданно спросил:
– А надпись?
– Какую еще, нахрен, надпись?! – Леший стал заводиться, и если бы не мой взгляд, определенно вызверился на мальчишку.
– На могилах всегда надписи делают. А то забудут, кто там лежит.
Сам того не понимая, пацан изрек очень важную, может даже главную для всех нас вещь. Если мы оставим здесь надпись, то не только сохраним память о майоре, а еще и подарим этому месту, да и пожалуй самим себе надежду. Какую надежду? Да ту самую, главную! Надежду, что сюда после нас кто-то придет, вспомнит, что мир спасен совсем не потому, что ему просто так крупно повезло, а потому, что мы не сдались, что мы боролись за него до конца.
– Краски и кисточки в соседнем ряду, – Анатолий Нестеров рукой показал на край выступающего из полумрака стеллажа. – Лучше эмаль или масляная.
– Я мигом! – не долго думая, Пашка рванул в указанную сторону.
– Стой! – пришлось остановить мальчишку. – Автомат держи двумя руками и не зевай.
– Ага! – пацан поднял свой «укорот» и стал красться как заправский коммандос в джунглях Латинской Америки.
– Там кого-то поставить надо, – майор милиции с подозрение поглядел в спину удаляющегося мальчугана. – Магазин длинный. Из темноты черти-кто может выскочить.
– Задание как раз для тебя, – я поглядел на Лешего, и тот согласно кивнул.
– Да я, собственно говоря, об этом и толкую, – Нестеров отстегнул от своего АКСа магазин, заглянул внутрь него, взвесил на ладони и, удовлетворенно кивнув, вставил назад в автомат. – Тогда пошел. А ты, Максим, давай решай что-то с машиной. Ночь уже не за горами. Если не получиться починить, надо будет срочно думать, как до утра дотянуть.
– Ясное дело, – я сразу же поглядел на покосившийся БТР. – Сейчас только доктор мне пальцы перемотает, и можно будет начинать.
На «доктора» Главный отреагировал странно. А может это не столько на «доктора», сколько на все то, свидетелем чего он стал в последний час. Ханх, не мигая, уставился мне в лицо и глядел так, словно старался прочесть все мои мысли, все чувства. От этого ощущения я даже поежился. Ей богу, не знал бы, что он простой человек…
Звук частых, приближающихся шагов отвлек мое внимание. Это бежал Пашка.
– Что стряслось? – шедший ему навстречу Нестеров насторожился.
– Я краску нашел! – мальчишка показал пол литровую жестняку и кисточку с длинной тонкой кучкой.
– Молодец, что нашел, – Анатолий опустил ствол Калаша.
– А что писать-то? – Пашка как раз поравнялся с милиционером, потому спросил именно у него.
– Что писать… – Нестеров пожал плечами. – Ну-у, как обычно. Фамилия, имя, отчество и дата, конечно.
– Хорошо, я напишу, – пообещал пацан, и в голосе его послышалось непреклонное, вовсе не детское желание отдать последний долг своему собрату по оружию. – А какая фамилия у товарища майора была?
– Это ты у его шефа спроси, – милиционер красноречиво кивнул в сторону Фомина.
Нестеров с Пашкой стояли от нас всего в пяти-шести шагах, так что по сути все мы являлись участниками этого разговора.
– Какая фамилия? – перевел взгляд на Фому и повторил вопрос мальчишка.
Староста Рынка помолчал немного, а потом угрюмо пробубнил:
– Не знаю я фамилию. По большей части Петровичем кликали, иногда Саньком.
После слов Фомы в воздухе повисла тяжелая пауза, которую вскоре оборвал раздраженный, злой, почти яростный полурык-полувздох пожилого милиционера:
– Тьфу ты! Что ж вы за люди такие?! – майор действительно плюнул на пол, развернулся и пошел в темноту.
Мы все поглядели ему вслед, а Пашка прокричал:
– Так что писать?
– Пиши вот что… – я ответил за милиционера. – Здесь лежит майор Александр Петрович. Погиб в бою за свободу Земли.
– А так правильно будет? – мальчишка глядел то на меня, то на исчезающего во мраке Нестерова. – Анатолий Иванович ведь сказал…
– Правильно. Не сомневайся, – неожиданно подал голос Главный. – Пиши, как полковник тебе сказал.
Я поглядел на ханха и понял, что в нем что-то изменилось. Что-то в глазах. Там появилось… Неужели одобрение, отцовская гордость за своих детей? Цирк-зоопарк, что ж ты, гад, раньше то… Почему не помог, не замолвил словечко? Неужели за столько-то лет так и не понял кто мы такие, чего стоим? Такой вопрос я конечно же ханху задавать не стал. Вместо этого подсунул ему под нос свою опухшую пятерню, лечи, мол.
Пока Главный пластырем приматывал к моему, на счастье всего одному, сломанному пальцу плоскую похожую на палочку от эскимо щепку, я наблюдал за Пашкой. Пацан старательно выводил красной краской: «Сдесь лежит…». Вот же, блин, грамотей! «Сдесь» – это же надо такое наваять!
Сперва, само собой, я хотел окликнуть «отличника», заставить его стереть надпись и переписать заново, но потом передумал. Пусть остаются ошибки. Это тоже память о нас, о мальчишке, который лучше стреляет, чем пишет, обо всем этом жутком времени, о нашем походе. Я глядел, как среди потертой, исцарапанной зелени и ржавых ромашек появляются все новые и новые красные буквы, и душу мою заливала смертная тоска. Все неправильно, все не так, как должно быть, и похороны, и могила, и цветы. Да только, возможно, у нас, у меня, у Пашки, у Лизы не будет даже этого.
БТР я все-таки оживил. На это понадобилось около трех часов сверхинтенсивной работы, а так же активнейшее участие находчивого Серебрянцева и не по-человечески сильного Нестерова. В результате наших общих стараний грохочущая мотором, харкающая жирным черным дымом, накренившаяся на левый борт, и уже четырехколесная машина выползла под значительно потускневшее небо клонящегося к закату дня.
По поводу только что проведенного ремонта особых иллюзий я не питал. «302-ой» долго не протянет, и больше двадцати, в лучшем случае тридцати километров в час мне его не разогнать. Из всего этого следовало, что до места ночлега мы будем тащиться около часа. Да пока там разберемся… Еще как минимум час. Глянув на пелену низких свинцовых облаков, я подумал, что времени, пожалуй, хватит, правда это лишь в том случае, если на пути не встанет какая-нибудь хрень, которой мы очень и очень не понравимся.
