Кадры сменялись всё быстрее, сливаясь в сумасшедшую карусель под свист пуль и крики раненых; пот градом катился со лба Кинбакаба, заливая глаза. В эту минуту маркировка на бронекостюме, свидетельствующая о его высоком воинском чине, показалась бы стороннему наблюдателю насмешкой, нелепой и неуместной шуткой.
На какой-то миг выстрелы стихли, и только воздух все еще звенел от напряжения. Кинбакаб не стал разбираться, то ли у всех внезапно закончились патроны, то ли какая-то из сторон одержала победу, то ли некий Вселенский разум услышал его мольбы и выбросил Кинбакаба в параллельное измерение. Воспользовавшись паузой, он сорвался на ноги и побежал туда, где последней надеждой на спасение брезжил сумеречный свет.
Он не чуял под собой земли, не слышал криков, раздавшихся ему вслед. Лишь одно желание владело им в этот миг – выбраться, выкарабкаться из западни, выхаркать из легких едкий от дыма воздух.
Вот они, спасительные ворота. Кинбакаб сделал последний рывок и проскользнул в проем. Но радость от обретенной свободы длилась всего миг, а после он заметался, не зная, куда ему деваться дальше. Дикари могли в любой момент выскочить за ним или отправить в погоню меткую пулю – тут нельзя было оставаться больше ни секунды. Кинбакаб кинулся к грузовику, рывком открыл дверцу с водительской стороны и прыгнул в кабину.
Он что есть мочи жал сцепление и ритмично проворачивал ключ зажигания, но машина не заводилась. Каждая секунда под увеличительной линзой страха казалась бесконечной. Вот сейчас дикари выскочат из ворот склада, выволокут Кинбакаба из машины и до смерти забьют прикладами. Он уже видел их перекошенные лица, маски безумия и звериной жестокости, когда мотор, наконец, взревел.
Кинбакаб вдавил в пол педаль газа и, совершив несколько рывков, от которых аж-сула то бросало на руль, то отталкивало на спинку кресла, грузовик поехал.
Шесть часов Кинбакаб мчался, едва разбирая дорогу и выжимая из машины остатки сил, пока впереди не забрезжили пленительным миражом башни Кинчена. За всё это время он ни разу не подумал ни о проваленном задании, ни об оставленном отряде – лишь одна мысль опьяняла его и наполняла черным ликованием: «я жив».
На рассвете четвертого сентября 2028 года в Кинчен въехал разбитый грузовик, за рулем которого сидел едва живой камаштли по имени Адарон. Выжимая из бака авто последние капли бензина он проехал по улицам города и остановился у военного госпиталя.
Навстречу ему вышли двое ицамнийцев с медицинскими маркировками на рукавах бронекостюмов. Стекла в кабине авто были разбиты, поэтому врачи еще издали увидели покрытые свежей коркой ссадины на лице Адарона и черные обугленные пятна на его одежде. Камаштли так крепко вцепился обожженными руками в руль, что того едва удалось вытащить из кабины.
Адарона аккуратно уложили на носилки и перенесли в здание. Поняв, что оказался в надежных руках, он выдохнул «спасибо», и последние искры сознания погасли в его глазах. Неделю врачи боролись за жизнь пациента – сначала в надежде на чуда, а позже уже без всякой надежды, лишь механически выполняя все необходимые действия. Извлечение пуль, переливание крови, две операции по пересадке кожи…
Семь дней Адарон не приходил в сознание. Он лежал на больничной койке, подключенный к аппарату поддержания жизнедеятельности и больше всего походил на детонатор любительской бомбы, от которого тянутся десятки спутанных разноцветных проводков. Трижды в день к нему наведывалась медсестра, чтобы проверить показатели и сменить капельницу. Врачи сделали все, что от них зависело, и теперь оставалось надеяться только на то, что у Адарона хватит сил, чтобы ухватиться за ускользающую жизнь и выкарабкаться на поверхность.
Наконец, под вечер одиннадцатого сентября он открыл глаза и уставился в мерцающий холодными лампами потолок. Кожу под бинтами жгло так, будто она до сих пор пылала, мышцы нестерпимо болели, в пересохшем горле застрял стон. Растянутый на больничной койке, будто на дыбе, Адарон не мог пошевелиться; он попытался позвать на помощь, но, вместо слов, прозвучал лишь сдавленный хрип. Всё, что оставалось Адарону – это пялиться в потолок и надеяться на то, что скоро сознание вновь его покинет.
Однако, этого не случилось – взяв курс на жизнь, организм воина не стал отступать. Целеустремленность была заложена в нем буквально на клеточном уровне.
Ближе к ночи явилась медсестра. Увидев, что Адарон пришел в сознание, она немедленно сообщила об этом врачам, и вскоре и постели больного собралось несколько специалистов. Они измерили Адарону давление, проверили жизненные показатели и, убедившись, что основной кризис миновал, поставили ему капельницу с биосентолом – сильнейшим препаратом, ускоряющим регенерацию всех тканей организма. Токсичность этого препарата не позволяла использовать его, пока существовала угроза жизни пациента, но сейчас врачи были уверены, что организм Адарона справится, и биосентол быстро поставит его на ноги.
Когда пациенту дали попить, подставив трубочку к пересохшим губам, он, наконец, смог нормально говорить. То, что сказал Адарон, заставило врачей еще плотнее обступить его койку, чтобы не пропустить ни единого слова. Рассказ оказался не слишком длинным, но слушатели были поражены.
– Надо сообщить в ажсулат, – строго сказал врач, который на вид был старше остальных.
– Пожаловаться аж-сулу на аж-сула? Сау, тебе нельзя отказать в оригинальности, – горько усмехнулся второй и, встретив прямой и уверенный взгляд собеседника, тут же уставился в свой планшет для записей.
– Кто-то должен во всем этом разобраться, – сказал Сау и решительным шагом удалился из палаты.
Он, попавший на Землю уже опытным врачом, относился к молодым коллегам со смесью презрения и настороженности. Слишком уж они отличались от тех ицамнийцев, с которыми Сау привык иметь дело в начале своей практики. Эти молодые странники, с одной стороны, воспринимали окружающий мир как должное, ничему не удивляясь. С другой стороны, они никому и ничему не верили – ни обещаниям, ни власти, ни друг другу. Всё, что Сау почитал за незыблемые идеалы, молодые ицамнийцы воспринимали лишь как повод для шуток. Они смирились с тем, что мир и общество далеки от идеала и лишь иногда позволяли себе отпускать циничные замечания по поводу происходящего в Кинчене. Сау же считал, что такое поведение – не более, чем неспособность встретиться лицом к лицу с реальностью и бросить ей вызов.
Сау шел по больничному коридору, с досадой думая о том, что вряд ли ему удастся застать кого-нибудь в ажсулате в такой поздний час. С другой стороны, Келгани лично попросил держать его в курсе дела и звонить в любое время дня и ночи, так что попытаться все же стоило.
