оставался один — по побережью. Дальше и дольше, но возможностей попасться Вассалам несопоставимо меньше.
Хорошо, что торговля в Нантоге велась даже ночью — удалось прикупить в дорогу съестного. Правда, лишь с третьего раза — первые два торговца прикинулись глухими.
«Чем ближе к столице, тем больше ненависть к Чёрным Вассалам — людям в Харамсине от них крепче досталось, чем в Ийерате. А теперь ещё и слухи эти…»
Тшера выехала за городские ворота, повернула Ржавь на восток, к океану, и пришпорила её в галоп. Спустя несколько мгновений оглянулась — город уже съела ночь.
Под утро, когда Ржавь перешла на лёгкую рысь, а небо начало светлеть, укутанное полупрозрачным саваном серой облачной дымки, вновь разболелось плечо.
«Или сердце?..»
Глаза начали слипаться, захотелось остановиться и прилечь… Верд, безусловно, догадается, какой дорогой она поехала, но нагнать вряд ли уж сможет. Хотя кто ж его знает, поэтому — нет, пока никаких остановок. Он сказал ей главное, теперь она справится сама, без его помощи, которая наверняка для него же обернётся бедой. Всё. Хватит. К сангиру её приведёт Тарагат. У него, конечно, хорошая фора, но и незаметным он быть не пытается, по следам Тшера его рано или поздно настигнет. И уж тогда-а…
Ладонь привычным движением опустилась к Мьёру, но нашла лишь пустые ножны — укол пронзительным холодом в горло и меж рёбер — и легла на рукоять Ньеда.
«Не оставь меня, брат. Хотя бы ты не оставь…»
Небо словно треснуло по линии горизонта, и разрыв сочился жёлто-розовым мёдом, подкрашивая кровью неровный край тёмных облаков. К исходу дня Тшера доедет до реки, а потом, вдоль её русла — до океана. Она любила океан, но не тот, какой омывал Хисарет: шумный, бурлящий разномастными кораблями и лодками, гружёнными заморским товаром, полнящийся людским разноязыким гомоном и руганью обнаглевших, разжиревших чаек, способных на лету выхватить у очередного зеваки кусок сладкой лепёшки чуть не изо рта.
До поступления в ученики Чёрных Вассалов она росла в прибрежном Варзахасе — то ли маленьком городке, то ли большой деревне — что скорее, и любила тихую водную гладь, отражающую небо, усыпанный цветными ракушками берег, старые дощатые мостки, шершавые и тёплые под босой ногой, поскрипывающие рыбачьи лодки, растянутые для просушки сети и пенистый край прилива. Люди там жили молчаливые, не улыбчивые, но и незлые, все смуглые, смолоду с морщинками вокруг глаз — от постоянного солнца. Руки их, с вечно закатанными до локтей рукавами, привыкли к тяжёлой работе, жилистые ноги — к качке лодочного дна на волне, а сердца — к строгости и отстранённости от пустой суеты, которые возникают, когда человек живёт рядом с чем-то несоизмеримо бо́льшим, чем он сам, и умеет это услышать и почувствовать. Даже чайки в Варзахасе выглядели задумчиво и царственно, брезговали воровством и держались от людей на расстоянии.
Когда Тшера впервые попала в пёстрый, сладко-пряный, крикливый Хисарет, она не сразу приметила океан. Ей показалось, что люди, шумные, хлопотливые и склочные, его просто затоптали. Заставили своими кораблями, что и ракушке некуда упасть, проквасили сливаемыми отходами, сгноив в нём все водоросли и распугав рыб. Так, впрочем, и было. И за годы жизни в Хисарете она к этому даже привыкла. Но всё равно скучала по тому, родному, вольному океану, баюкающему своими песнями Варзахас, и знание, что Хисарет омывают те же воды, не помогало. В столице океан не слышали так, как слышали жители Варзахаса. В Хисарете люди слышали только себя.
До реки Тшера добралась на закате. С полудня ей не встретилось ни одного путника, тишина стояла такая, будто мир был не настоящим, а нарисованным на холсте. Тучи рассеялись, и теперь за рекой виднелись серые горы, словно согбенные спины и опущенные головы уставших великанов. Ветер стих, клонящееся к горизонту солнце приятно согревало, и Тшера решила искупаться, смыть с себя дорожную пыль и пот. Вещи, особенно Йамаран, конечно же, просто так на берегу не оставила, хоть вряд ли где-то поблизости могли оказаться ещё люди, но всё же. Пристегнула к седлу Ржави и настрого велела той ждать. Кавьялица, рассчитывавшая на раннюю охоту, посмотрела на хозяйку с осуждением, но послушалась.
Опустились сумерки. От воды потянуло холодом, стало зябко. Тшера развела костёр, разобрала спутанные, ещё мокрые волосы, расчесала гребнем и закурила. На удивление, есть не хотелось, хотя поднывающую в груди тоску легко было принять за голод.
«Вот Бир бы пожурил, что не ужинаю…»
Она так и задремала — сидя, с раскуренной трубкой в руке. Проснулась от примостившегося у её бока тепла. Догадка, мелькнувшая в голове ещё до того, как Тшера успела открыть глаза, отозвалась досадой: всё-таки нагнал! Но это оказалась вернувшаяся с охоты Ржавь. «Ну и хорошо», — подумала Тшера, однако досада не прошла, а наоборот, отчего-то стала только горше.
Рассвет пришёл туманом, в котором плавали, словно лужицы жира в молоке, отблески восходящего солнца. Тшера умылась и всё-таки позавтракала, хоть аппетита по-прежнему не было. Тишину нарушали лишь птичьи посвисты и вздохи потягивающейся Ржави. Мир казался безлюдным, пустым и гулким, словно кем-то вычерпанным. Эту вычерпанность Тшера смутно ощущала и глубоко внутри себя, там, куда страшно заглядывать, как страшно переступить порог уже заброшенного, выстуженного пустотой дома. Царящая в нём тишина оглушает и замораживает, словно переводит из мира живых туда, где тебя никто не услышит. Туда, где ты сам перестанешь верить в своё существование. Внутри одиноких, покинутых домов селится холод.
«А внутри людей?»
Если выехать прямо сейчас и гнать Ржавь, как вчера, то есть вероятность добраться до побережья к следующей ночи. Но Тшера медлила, как будто чего-то ждала, не хотела покидать этот тихий привал у реки. Отчего бы не бросить всё, не повернуть кавьяла обратно на север, не забраться в самые дебри, поближе к границе с Ишан-Домбаром, где от Вассалов не видели столько бед? Пока не видели… Жила же она как-то до Бира, жила как-то и без Виритая. Без Мьёра, конечно, посложнее…
«Но они не отпустят тебя, Шерай, — вползло в уши вкрадчивым змеем. — Ни один из них не отпустит. Ты потеряла всю свою жизнь, Шерай, преступила все свои клятвы. У тебя есть только настоящее, и ты в нём жива, пока нужна кому-то. Кому теперь, кроме своей кавьялицы?»
Тшера не ответила Астервейгову голосу даже в мыслях. Но, словно в опровержение, вспомнила слова, сказанные ей умирающим отцом: «Смерть оборвёт мою жизнь, но оборвать мою любовь к тебе она не сможет. Я всегда буду с тобой».
Астервейг у неё в голове снисходительно усмехнулся.
«Твой отец считал, что человек жив, пусть
