Чувства проснулись, точнее, одно — всеобъемлющая безнадега растеклась чернильным облаком. Теперь точно всем конец. Нет смысла сопротивляться, стрелять, надо шагнуть вниз.
К чему суета? Мир никогда не станет прежним, но можно умереть человеком, а не кормом для мутафагов…
Между тем огромный червь все поднимался и поднимался, на уровне плато он остановился, приник к скалам и начал ощупывать край высоты. Там, где мутафаг касался камней, оставалось влажное пятно. Потом он учуял что-то на скалах, качнулся туда, где притаились спугнутые скатами падальщики, и принялся их пожирать. Все происходило в полной тишине. Падальщики не кричали, не сопротивлялись, безропотно позволяли себя заглатывать. Сегментированное тело червя пульсировало, сокращаясь, как шланг, качающий воду, как кишка, проталкивающая пищу. Рядом с первым появились два чудовища поменьше.
Петр, бормоча, повалился на землю. Короткие волосы на голове Лекса встали торчком, он вцепился в автомат так, что побелели костяшки пальцев. Орв хрипло дышал, и Артур позавидовал мутанту: не видит этого ужаса, тихо истекает кровью.
— Если бы сейчас началась облава, — прошептал Лекс, — было бы очень вовремя.
Один из мутафагов застыл напротив плато. Медленно-медленно открыл пасть — разошлись в стороны три алых лепестка, открывая взору розовый пищевод. Шевеля ротовыми отростками, тварь принялась исследовать склон. Донеслось чавканье, остро завоняло кислятиной.
Петр сжал голову руками и заскулил. Авдей предложил:
— Не двигайтесь, вдруг не заметит…
Над обрывом возник красный фасеточный глаз, потянулось щупальце. Петр заверещал раненым поросенком. Тварь вскинулась и приготовилась к атаке. Артур прикинул, что такая пасть запросто может заглотнуть одновременно двоих, шагнул навстречу и выстрелил. Лекс припал на колено и разрядил автомат в глотку мутафага. Тварь выплюнула слизь в Лекса, заметалась, щупальца-лепестки затрепетали, и она ударила в то место, где мгновение назад был Авдей. Над краем плато возник еще один червь. Патроны кончились. Артур обернулся к Лексу: тот выронил автомат и молча, сосредоточенно царапал лицо, залепленное дрянью, ногтями драл закрытые веки… Авдей кинулся к нему, схватил за запястья. Лекс по-прежнему молчал, пытался вырваться. Артур отцепил с пояса Авдея фляжку: пусто. Кожа под слизью шла волдырями, будто от ожога… Артур в отчаянии оглянулся по сторонам: напротив раскрылся алый цветок — мутафаг разинул пасть, дыхнул кислым.
Похоже, это все-таки не сон. Это конец.
Перед глазами замелькали картинки.
…Мама бежит и тянет его за руку, Артур спотыкается и разбивает колени, но получает еще и затрещину от бати.
…Вся семья жмется под днищем старого самохода, а вокруг рыщут мутанты, раздается чужая гортанная речь. Артур кусает губы и старается дышать тихо-тихо. Над ним раскорячился батя — места в укрытии мало, и капля батиного пота падает сыну на нос…
…Шпоры впиваются в бока маниса, Ромка отстает, и Артур упивается превосходством: Ромка-Денёк всегда пусть на полшага, но позади, а остальные — еще дальше. Он, Артур, самый сильный, самый ловкий, победит любого. И манисы у бати самые быстрые! И мальчишки, следившие за гонками, болеют за него, Артура. Лекса среди них нет, он старался лишний раз не попадаться на глаза.
…Сосредоточенное лицо Романа, освещенное огоньком сигареты. Вечер перед нападением.
…Ника с пистолетом в проеме окна. Веревки врезаются в запястья…
Тварь бросилась, Артур ушел вбок, смирившись, что выжить не получится: он слишком слаб, кружится голова и дрожат руки… Но возле самой скалы тело твари разлетелось сотней свернувшихся в трубочку листьев. Листья рассыпались пеплом, а пепел унес ветер. Буроватые разводы на скалах — кровь крылатых — выцвели и исчезли. Лекс поднялся, удивленно моргая. Распрямился Петр. Истерично заржал Авдей. Орв не пришел в сознание, но не было раны в его боку, и щека Петра затянулась прямо на глазах.
— Что это было? — прохрипел Петр.
Лекс силился что-то сказать, но не смог, махнул рукой и отвернулся.
— Ми-ми-мираж? — Петр ощупывал лицо. — Я слышал, в Донной пустыне они бывают, и как живые…
— Мираж не может создать ощущение, — обрел дар речи Лекс, — что у тебя вытекают глаза и кожа печет так, словно плеснули кислотой.
Артур зажмурился, облизал пересохшие губы и сказал:
— Надеюсь, это не повторится.
— Тени, — пробормотал Авдей, подполз к обрыву, силясь рассмотреть их внизу.
— Вы поняли, да? — Петр придурочно захихикал. — Их не было! Вообще! Мы сошли с ума! Разом! — Он хохотал все громче, громче, закидывал голову и бился о землю.
— Отставить истерику! — рявкнул Лекс.
Как ни странно, подействовало. Петр успокоился, распластался на камнях и тихо булькал. Воцарилось молчание. Каждый был погружен в мысли. У ослабевшего Артура в голове звенела пустота. Он боялся думать: вдруг правда окажется страшнее неведения?
Солнце скрылось за скалами. Небо над головой окрасилось в золотистый цвет. Ни следа битвы, ни звука. И даже ветер стих.
Лекс устроился рядом с Артуром и принялся играть ножом. Ноздри курсанта раздувались, лицо было такое, будто он собирается прирезать воображаемого противника. Сейчас Артуру казалось, что на самом деле земляк не простил унижение и манисово дерьмо, просто притворяется, потому что ему по-прежнему нужны люди. Уж Артур точно не простил бы, как не простит Ромку. Никто не имеет права его унижать.
С Лексом дети проделывали гадости с завидной регулярностью, и это было весело. За него никто не мог вступиться, разве что шлюха мать. Когда ребятня мешала ей спать, она высовывалась и орала дурниной, что тоже изрядно веселило. А у Лекса голосок был то-о-оненький, смешной, как у девчонки. Сейчас же во сколько раз Лекс превосходит Артура? В два? В пять?
В десять? Вон сколько мяса отрастил!
— Лекс, — шепнул Артур, и тот повернул голову. Лицо у него было озадаченное.
— Что?
— Ты извини меня… сам понимаешь, за что…
Снова эта кривая улыбка. Что прячется за ней — не разберешь.
— Помнишь, — ровно проговорил Лекс, — после сезона дождей недалеко от свалки было озерцо? Там жабы квакали, а когда оно пересыхало, девались куда-то… Я брал палку и убивал лягушат. Мне нравилось их убивать, нравилось смотреть, как они всплывают вверх брюшками. Я для вас был таким же лягушонком… Как тебе, полегче?
— Да вроде.
— На, — сунул флягу, — тут пара глотков осталась, я потерплю. Мне не привыкать… И вообще, всё, что до Омеги было, как будто происходило с кем-то другим, это не моя память, не осталось ни сожаления, ни тоски, ни тем более обиды. От меня прежнего тоже, как видишь, ничего не осталось. А что с мамкой моей, знаешь?
