— Ф.! Ф.! — говорила она. — Зачем я тебе? Зачем я тебе такая? Зачем тебе глупая, взбалмошная, непостоянная женщина? Ведь я могу только мучить тебя! И ты прекрасно это знаешь. Ты умный, ты все прекрасно знаешь, ты все прекрасно видишь, — бормотала Ванда.
— Подожди, подожди, Ванда, — говорил он, стараясь высвободиться. Все было не так, он не так себе это представлял, он не так этого хотел, думал было, надеялся было Ф. объяснить Ванде. Ему было и неудобно так сидеть, обнимаемому Вандой; неужели она не понимает, что ему так неудобно, подумал он.
И тут в дверь позвонили. Женщина вздрогнула и отстранилась.
— Они вернулись! — воскликнула Ванда с досадой.
Ф. покачал головой.
— Они уехали, — возразил он.
— Черт! — отчаянно прошептала женщина. — Я совсем забыла!.. Это же!.. Скорее!.. прошу тебя, скорее!..
Ванда торопливо накинула на денежный веер какое-то покрывало, а убирать деньги не стала; схватив Ф. за руку, она потянула его за собой. Втолкнула в комнатку маленькую и зашептала, зашептала горячо:
— Ф.! Я тебя умоляю! Сиди здесь! И ни звука! Что бы ты ни услышал — ни звука! Это очень опасно! Это страшный человек! Вообще исчезни! И, если он тебя увидит!.. Мы все погибли!.. Обещаешь мне? Обещаешь? Это скоро все закончится!.. И я выпущу тебя!.. Ф.! Как мне это все… если бы ты знал!..
Звонок был еще, требовательный, уверенный, безжалостный. Ф. усмехнулся. В этом мире мы должны быть блистательно одиноки, как и Бог блистательно одинок, сказал себе он. Сказал себе Ф. Ванда беззвучно прикрыла дверь в комнату, где оставила Ф., пригладила волосы, взглянула на себя в зеркало в прихожей (о, женщины! как имя вам? Вероломство? Благородство? Низость? Ничтожество? Впрочем, кто ж осудит вас? Кто бросит в вас камень?) и пошла открывать.
— Кто? — сказала она.
— Вандочка! Вандочка! — слышала она из-за двери голос приторный, размягченный, ее передернуло, и она открыла.
В полумраке площадки лестничной льстиво улыбающийся и надушенный стоял генерал Ганзлий.
— Я не понимаю! — закричал Неглин. — Не понимаю, зачем было нужно его убивать!..
Кот с рассеянной хищной улыбкой смотрел на стажера.
— Он был убит при попытке к бегству, — раздраженно говорил Кузьма. — Ясно тебе? При попытке к бегству! Мне вот только собаку жаль!.. Там собака была, — объяснил он комиссару. — Пришлось прикончить!.. А то на нас бросалась.
Кот, нахмурившись немного, взгляд перевел на Задаева.
— Какая попытка к бегству?! Он уже не мог никуда бежать! Ты же сам сбросил его с лестницы!
— А до этого он чуть не сбросил тебя!..
Кот замшело смотрел то на длинноволосого, то на Неглина, переменяя лишь избранный ракурс своего ядовитого созерцания.
— Ты специально меня поставил именно туда? Ты же знал, что я ранен!.. Зачем тебе это было нужно?
— Комиссар, — говорил Кузьма. — Вы видите, его надо в госпиталь. По-моему, он уже бредит!
— А когда вы уже появились…
— И спасли тебя, — вставил Кузьма.
— Зачем ты его сбросил с лестницы?
— Я не сбрасывал. Он сам прыгнул.
— Ты его толкнул!..
— Это он меня толкнул!..
— Но бойцы тоже все видели!..
— Они подтверждают мои слова.
— Не может быть! — залепетал Неглин. — Как они могут подтверждать то, чего не было?! Ты его толкнул! Он упал. Мы спустились. Он полз. Ты в него выстрелил. В спину.
— Я выстрелил в бегущего!.. И у него был пистолет.
— В ползущего!.. И у него тогда уже не было никакого пистолета.
— А раньше был?
— Раньше был! Но, когда он полз, уже не было!..
— Идиот! — закричал длинноволосый. — Как ты собираешься дальше здесь работать после сегодняшнего?!
— Не знаю, — сказал Неглин.
— Так! — решительно сказал Кот. — Вы оба все сказали? А теперь вы сядете и изложите все это на бумаге. А мы будем разбираться.
Неглин, пунцовый и злой, сел за стол и пред собою бумаги лист положил. Сел писать и раздраженный Кузьма. Человек он был практический, и попусту писать не любил ничего.
— Вас одних-то оставить можно? — осведомился комиссар. — Или вы друг друга перестреляете?
— Можно, — буркнул Неглин. Задаев не отвечал ничего, он только лоб морщил в размышлении над первою фразой.
Но комиссар не поверил; он выглянул в коридор и позвал какого-то случайно проходящего там офицера.
— Вот, посиди здесь, — сказал он. — И смотри, чтобы эти между собой не очень-то разговаривали. А то они уж слишком любят друг друга!..
Сказал комиссар Кот и вышел вон.
Здесь был парк, окраина парка; он одичал немного, ибо не благоустраивался давно. Серые сосны одни выглядели строго и нарядно, прочие же деревья ссутулились, поникли, пообтрепались, они стали будто бродяги и попрошайки. Между деревьев стояли несколько больничных корпусов в три и в четыре этажа, была своя котельная, столовая, банное помещение, прачечная.
В нескольких сотнях метров парк вдруг делался щеголем; здесь, за высокой помпезной оградой размещался овальной формы особняк, с террасами вокруг него. Он был, как замечали многие, похож на брошенную мексиканскую шляпу — сомбреро. Он был совсем другим, он был не то же самое, что и больница.
Правее больничного приемного покоя, в конце дорожки асфальтовой, во флигеле старого темного кирпича притулился гараж небольшой на четыре единицы спецтранспорта. Дощатые ворота гаража были раскрыты, горела переноска на стене, в глубине помещения стояли Лиза и Никитишна за спиною у той, и еще были двое — один помоложе, чернявый, жилистый и небритый, другой — более рыхлый и летами постарше, должно быть, помощник чернявого.
Фургон остановился метрах в тридцати, из него вылезли Иванов с Гальпериным, коротко осмотрелись психологи и пошли в сторону раскрытых ворот. Чернявый шагнул им навстречу, и вот он уж вышел на асфальт, за границу света. Иванов приблизился к чернявому, бережно обнял того и поцеловал в скулу его костлявую и небритую.
— Брат, — сказал он.
Чернявый обнял Иванова, осторожно, деликатно, и тоже поцеловал в скулу.
— Брат, — сказал чернявый.
Гальперин тоже обнял чернявого небритого человека, несколько раз легонько похлопал того по спине между лопаток, и поцеловал его в скулу, чуть-чуть даже ту обслюнявив.
— Брат, — сказал Гальперин.
Чернявый обнял Гальперина и тоже по спине похлопал, и даже ущипнул слегка, впрочем, вовсе не больно и не обидно, но скорее дружественно, шутливо и поощрительно. И поцеловал тоже.
— Брат, — сказал чернявый.
— Как редко мы видимся, — сказал Иванов со вздохом.
— Да, — говорил чернявый, — и это меня огорчает.
