– Званку убила навь, – Игнат разлепил склеенные слезами ресницы.
Божественный лик кривился, шел рябью. Трещина стала шире, и оттуда темными сгустками начала выплескиваться кровь, стекая с тонкой переносицы и капая на губы. Изо рта Господа тут же вынырнул острый язык и слизнул капли.
«Что взять с них? – произнес Господь. – То нечисть, а то люди. Они делают дела, достойные смерти. Однако не только их делают, но и делающих одобряют. Но за любое заблуждение приходит расплата. И чем глубже заблуждение – тем страшнее расплата. Как Я стер с лица земли Содом и Гоморру, так и грешные души очистит огонь справедливого возмездия».
Господь усмехнулся, и в темном провале рта блеснули острые акульи зубы.
«Истинно говорю тебе, – выдохнул Он, и на Игната повеяло запахом меда и гнили. – В сердце твоем яд, в деснице огонь. Здесь открою путь твой: вкусив смерти – яви ее миру. Ибо настал великий день гнева Моего, и кто может устоять?»
Божественный лик окончательно почернел, раскололся надвое, и из раны потоком хлынула кровь. Ее брызги, будто кислота, обожгли Игнату лицо. Он не вскрикнул, лишь заскулил и повалился на пол, глухо стукнувшись головой и обхватив колени руками. Потом рассудок его помутился, и Игнат потерял сознание.
– Мама, можно я подам дяде грошик?
Мать с сомнением поглядела на бродягу: заросший, оборванный, перепачканный болотной грязью и бог знает чем еще. Вздохнула.
– Подай, Варенька. Только не дотрагивайся.
Конопатая девочка в пушистой меховой шапке, семеня, опасливо приблизилась к Игнату, положила медяк на тряпье.
– Спасибо, красавица, – прохрипел Игнат, закашлялся, прикрыл рот ладонью. – Благослови тебя Бог.
Девочка кивнула и отбежала к матери, крепко ухватила ее за руку, поглядывая на Игната настороженными пуговками глаз. Мимо прошел грузный мужчина, посмотрел на оборванца сверху вниз, скривил гримасу и щелчком бросил на землю монету.
– Дай вам Бог здоровья, пан. – Игнат накрыл медяк ладонью, подтянул к себе.
На вокзале он ошивался третий день.
Ружье Игнат продал, часть денег потратил на еду и устроил пир – ел жадно, много, без разбора. Хлеб ломал и прятал в холщовый мешочек за пазухой: на голодное время будут ему сухари. Не забыл про станционного смотрителя и поднес ему штоф водки, за что Игнату позволили ночевать на вокзале, а в остальное время попрошайничать, собирая деньги на билет до Преславы.
Интересовался Игнатом и полицейский: спрашивал, не беглый ли каторжник? Но вскоре отстал: никаких грехов за странным, вышедшим из тайги оборванцем не было, а те, что были, грузом лежали на сердце.
На соседний путь пришел пассажирский поезд. Остановился, вздохнул тяжело и густо. Из распахнутых ртов вагонов посыпались люди. К ним тут же подскочили вертлявые носильщики, похватали чемоданы. И толпа потекла мимо Игната – торопливая, кричащая тысячью ртов, тысячью ног выбивающая из перрона бетонную крошку. Эти не остановятся, не подадут. Да и как остановить несущуюся лавину? Игнат на всякий случай вжался в стену и подтянул поближе шапку для подаяний.
– Не спеши, сокол!
Парень вздрогнул, но стройная женщина в накинутом на плечи черном полушубке обращалась не к нему, а к выхваченному ею из толпы тощему мужичонке. Тот попытался вырваться, забормотал что-то гневное, но женщина, продолжая удерживать его мертвой хваткой, несколько раз торопливо огладила по спине.
– Не торопись, сокол, – повторила она напевно. – Суета твоя пуста. Судьба мимо проходит. А ты меня, сокол мой, слушай – я тебя во сне видела. Хочешь, все скажу, что на сердце лежит?
Игнат не впервые наблюдал за подобной сценой. Вокзал – пересечение путей. И как любой перекресток, имел свои законы и притягивал к себе души неспокойные, лукавые, преступные. Приютил и Игната. Всем хлеба хватало – и нищему, и вору, и уличной гадалке.
– На сердце у тебя камень, на душе тоска, – продолжала вещать цыганка, и голос ее лился, журчал, как ключевой поток. – Не радует тебя работа – серыми днями тянутся будни. Не радует жена – где та красавица с воловьими очами, с сердцем пылким, с губами сладкими, как вишни? Оплыла, как свечной огарок, заросла бытом. Не радуют и дети – для чего свою молодость извел, себя не жалел? Для того ли, чтобы сын при чужих людях на смех поднимал? Чтобы дочь с проезжими молодцами путалась? Эх! Да разве это жизнь?
Гадалка испустила вздох, и мужичонка обмяк в ее руках, задрожал мелкой дрожью, словно под воротник к нему забрался леденящий ветер. Игнат отвел глаза. Тоска кошкой заскреблась на душе, вся жизнь разом промчалась каруселью, и – остановилась. А впереди – обрыв. Страшно…
– Не жизнь… – глухо, словно зачарованный, ответил мужичонка.
«Не жизнь», – мысленно эхом повторил Игнат.
Сознание плыло. Голос молодой цыганки проникал под кожу, ядом вспенивал кровь. И было в нем что-то знакомое… Знакомое – но где Игнат слышал его?
– А ты позолоти ручку, сокол, – продолжила вкрадчиво и напевно вещать гадалка. – Что тебе дорогие часы? Что кольцо венчальное? Что бумажки эти цветные? Все это прах, мой сокол. Все пустое, неважное. А важна только новая жизнь твоя. Так велика ли плата за возможность судьбу изменить?
– Невелика… – блекло произнес мужичонка.
Игнат приоткрыл глаза. Мимо несся человеческий поток, и не было никому дела до незадачливой жертвы. Игнат видел, как ловкие пальцы девушки стаскивают с мужичонки часы и кольцо, как мужичонка отдает мошеннице пухлый кошель. И гадалка улыбается, в зеленых глазах вспыхивают искры.
– Ты меня слушай, сокол, – продолжила она, а голос стал совсем низким, грудным, вибрирующим, будто кошка урчала на печи и урчанием своим погружала в дремоту. – Слушай… слушай… я по миру хожу, я заповедные тропы ведаю, я сокровенные слова выучила. Будет день твой светел. Будет ночь тиха. Судьба – вот, на ладони. Хватай и держи в кулаке, да не вырони, – цыганка крепко сжала пальцы мужчины в кулак, и он повиновался, стиснул так сильно, что на лбу выступила испарина. – Откроется тебе она, сокол мой, через триста шагов. Иди все вперед да на запад. А потом – выпускай! Выпорхнет на волю – тебя за собой поведет. Ну, лети же, сокол!
Она подтолкнула его, и мужичонка побрел, пошатываясь, держа перед собой крепко сжатый кулак. Глаза его бездумно смотрели в пустоту, по лицу струился пот. А на губах – улыбка.
Улыбалась и гадалка, глядя ему вслед. Ее лицо было белым и чистым – совсем не похожим на цыганское. Ветер ворошил короткие черные кудри. Дорогой мех шубейки переливался и блестел в свете фонарей. Гадалка отвернулась наконец и изящно проскользнула мимо Игната. И морок тотчас оставил парня – схлынул, ледяным вихрем обдав от макушки до пяток. И вслед за отрезвлением пришло узнавание.
