«Что, если не смогу открыть? – пронеслась шальная мысль. – Я слишком слаб. Я измучен. Я не смогу…»
Но тоска по человеческому жилью: по стенам, спасающим от ветра, по крыше, оберегающей от дождя, по запаху обработанной древесины, по скрипу половиц под ногами – заскреблась на сердце с такой непреодолимой силой, что Игнат ухватился за ручку, оперся ногой в стену и рванул дверь на себя.
Она отворилась со звуком вылетевшей из бутылки пробки. Рассохшиеся доски скрипнули, лязгнул дверной молоток – массивное медное кольцо, – и Игнат не удержался на слабых ногах, повалился на землю. Ружье соскочило с плеча, и он только успел ухватить его за ремень и перевернуться на четвереньки. И так, на четвереньках, перевалился через порог и растянулся на дощатом полу, вдыхая запахи прелости и смолы. Дверь захлопнулась следом, погрузив церковь в полумрак.
Серый свет лился сверху, пробиваясь сквозь окна, крестами ложился на грубосколоченные скамьи. Здесь давно не справлялись службы, не звучал торжественно орган, не распевались гимны. Только пыль разносило сквозняком да стучало от волнения сердце – единственный звук в застывшей тишине.
«Сюда складывали мертвецов, – подумал Игнат. – От этого все стены, и весь фундамент, и вся земля под ним пропитались смертью. Здесь не место живым».
Когда глаза привыкли к полумраку, он осторожно поднялся. Прошел мимо скамеек, осматривая резные арки, черные барельефы и облупившиеся фрески. У правого клироса стена и все подпорки оказались обугленными, и Игнат вспомнил, что говорил про ставкирку Эрнест: «Ту, старую, куда трупы складывали, чистильщики сожгли. А иначе нельзя было…»
Видать, не дотла сожгли. Остался остов, и его отреставрировали, достроили, скопировали старинные узоры, оставшиеся с дохристианских времен. А потом и законсервировали специальным составом, на века сохранили памятное для Полесья место.
Приблизившись к амвону, Игнат увидел деревянный щит, к которому была приколочена потемневшая бумага, а на ней крупными буквами выведено:
Путник!
Коли голоден ты – здесь найдешь хлеб свой.
Коли устал – здесь найдешь кров свой.
Коли сбился с пути – здесь откроется путь твой.
Молись же за упокой всех погибших от чумного мора, что случился в Полесье, и во здравие ныне живущих. И благодари Господа за предоставленный кров и пищу.
Аминь.
Игнат повернулся на пятках, окинул помещение полубезумным взглядом. Живот скрутило судорогой, руки затряслись от жадного предвкушения, когда за щитом он заметил внушительных размеров ларь, поставленный на четыре железные опоры.
«Здесь найдешь ты хлеб свой…»
Игнат откинул тяжелую крышку. Из клубов пыли метнулась стайка мышей, и парень отшатнулся от неожиданности. Потом на смену испугу пришел гнев.
– Кыш! Пошли прочь! – зло закричал Игнат и смахнул на пол замешкавшихся грызунов. Те бросились врассыпную, покатились, как брошенные на дорогу камешки. Трясущимися руками Игнат разорвал холщовый мешок – просоленный, чтобы дольше хранить крупу, но уже проеденный мышами. Пальцы дрожали, выбирая катышки мышиного помета. Очистил, зачерпнул горсть гречневой крупы – и в рот. Глотал, почти не жуя. Давился, кашлял, сплевывая крупу в запущенную бороду и набирал новые горсти. Мир перед глазами подернулся рябью, и все пропало – закопченные стены церкви, скамьи и фрески. Пропал и весь внешний мир, только в голове пульсировали слова: «Благодари Господа за кров и пищу».
Игнат обессилел, ухватился ладонями за края ларя, чтобы не упасть, и замер, прерывисто дыша и икая. Живот сводило спазмами. Пульс отдавался в ушах, словно удары церковного колокола. Игнат поднял отяжелевшую голову и вздрогнул, ощутив на себе пристальный взгляд.
С иконостаса скорбно смотрел Господь.
Это была одна из немногих икон, переживших пожар. Края обуглены, вместо рамы – черная бахрома. И лик Господа – скорбный и тоже потемневший от времени и копоти, хотя подумалось, что от тяжести грехов человеческих. Из-под тернового венца текли струйки крови, и над левой бровью, где шип особенно сильно впивался в кожу, краска потрескалась. Оттого Божественный лик раскололся надвое, и правый глаз был светел, а левый – черен и пуст.
– Господи! – выдохнул Игнат и поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. – Благодарю тебя за кров и пищу…
Но так и не перекрестился: воспоминания прошедших дней пламенем вспыхнули в голове. И вина навалилась на Игната, словно церковный купол задрожал и обрушился на его плечи. Игнат рванул ворот тулупа и застонал, упав на колени.
– Господи, защити мою душу… – в страхе взмолился он. – Ведь я убил человека… не своими руками, но своими помыслами…
Слезы обожгли задубевшую от мороза и ветра кожу. Игнат стукнулся лбом в рассохшиеся доски пола, заплакал безутешно и горько, выплескивая всю накопившуюся тоску и муку. Уже не повернуть время вспять, не исправить содеянное. И огонь, следующий через всю тайгу по пятам Игната, наконец-то настиг его и вспыхнул в сердце, превратив его в обугленную головешку.
– В великой своей гордыне и глупости я вызвал смерть из небытия. И оставил мальца сиротой. И предал любящую девушку. На моих руках кровь, а душа отдана нечистому… есть ли этому прощенье?
«Нет…»
Голос прозвучал, как удар в набат, и гулким эхом пошел гулять по храму, отдаваясь от стен и резонируя в голове. Игнат подскочил, обвел помещение помутившимися от слез глазами, но не было никого – только с иконостаса по-прежнему строго и осуждающе взирал Господь. Показалось, что губы Его шевельнулись, и камнем упали слова: «Но ты ли виноват в этом?»
– А если не я, то кто? – машинально спросил Игнат и почувствовал, как на лбу выступил и покатился пот, словно нарисованная кровь из-под шипов.
«Тот, кто предал первым», – ответил Господь.
Его темное лицо повернулось к Игнату, и не было сомнения – это Он говорил потрескавшимися губами, это Его голос гудел и вибрировал, разрывая тишину церкви.
«Кто учинил над тобой расправу? Кто обрек на муки? Кто оставил в лесу на растерзание нави?»
– Дядька Касьян, – прошептал Игнат и прикрыл глаза.
Почудилось: снова зашумел голыми ветвями зимний лес, закружила, завыла непогода. Черные тени выросли до неба, и в наступающих сумерках сверкнул нож.
«Касьян. И Мирон. И Егор. И их жены. И их соседи, – продолжил чеканить голос, и с каждым словом обуглившееся сердце Игната болезненно сжималось. – Это с их согласия творятся темные дела во всем Опольском уезде. Это на их руках кровь Званки».
