фальшивые и бесстрастные, ничего не выражают; более того, иногда ему удавалось даже управлять действиями находящихся поблизости людей.
Ему открывался путь к ничем не ограниченной власти! Ситус сразу это понял, когда тайное общество «Тир Тоингире», названное так в честь мифической страны, в которой властвуют божества, следуя рекомендациям контрразведчиков, приняло его в свои, доступные лишь избранным, ряды. Здесь можно было встретить лишь сливки общества, однако все эти «люди с положением», в отличие от Ситуса, оставались заурядными любителями мистических, не обладающих внутренней сутью, ритуалов. Порой они собирались на спиритические сеансы, где слушали голоса «духов». (На деле слуга, затаившийся в соседней комнате, попросту произносил заученные загодя ответы в вентиляционную отдушину.) Кое-кто из членов общества знал о том, что имеет место быть самое банальное надувательство, кто-то – нет.
Появление Ллаеноха перевернуло их маленький, косный мирок. Уже тогда он поставил себе целью создание не только широкого общественного движения, но организованной по военному образцу политической партии, которая станет отличным инструментом для захвата власти. В «Тир Тоингире» быстро поняли, что центр общественного внимания сместился в сторону этого, отдающего указания голосом, которому невозможно противиться, художника-кубиста.
Они немедленно засуетились, чтоб не сказать закопошились, хлопоча вокруг него. Ситус стал новым светилом, осчастливившим одним фактом своего посещения их тёмную, заполненную смутными страхами перед привидениями и концом света, вселенную. Ллаенох, уже уставший поражаться происходящим метаморфозам, начал понемногу привыкать к тому, что он, ещё вчера – политический заключённый, а до этого – неимущий бездомный художник-недоучка, вдруг, неожиданно для себя, начал восхождение к вершинам власти.
В тот самый день, когда изготовленная в режиме строжайшей секретности с величайшим напряжением всех сил государства атомная бомба взорвалась в направлении, противоположном ожидаемому, Ллаеноху предстояло посетить митинг конкурентов. Ему вменялось в обязанность выдавать себя за респектабельного представителя среднего класса, в связи с чем он оделся в чуть поношенный твидовую тройку бежевого, расчерченного тончайшей сеточкой белых полос, цвета, а поверх неё – твидовое же полупальто в тон. Чёрный галстук с заколкой из фальшивого бриллианта, начищенные до блеска чёрные же ботинки, тросточка с серебряным набалдашником и светло-серые котелок и замшевые перчатки дополняли его гардероб.
Глядя на себя в зеркало, Ллаенох подумал, что, пожалуй, мог бы сойти за солидного рантье или служащего какой-нибудь конторы, в должности не ниже заместителя начальника отдела. Привычка властвовать, уже понемногу становившаяся его второй натурой, сказывалась в выражении лица, в пронзительном взгляде, в каждом жесте. Что самое главное, манеры его оставались манерами интеллигента, нисколько не пострадавшего от коверкающей человеческую душу службы в армии. Именно по этой немаловажной причине Ллаенох легко находил общий язык с либералами. Но он добивался подчинения и там, где штатские, привыкшие игнорировать подтянутых, жёстко выпрямленных военных, не могли найти общего языка со щедро украшенными боевыми орденами офицерами. Демонстрируя в последнем случае не более чем простую вежливость, они, тем не менее, не пускали воинскую дисциплину, зачастую бесцеремонно надвигавшуюся на них в виде очередного меднолобого болвана в сверкающих эполетах, в собственное сознание. Эти миры существовали отдельно, практически не соприкасаясь.
Иное дело – прошедший сквозь пыточные застенки УТСН Ситус Ллаенох, некогда пацифист до мозга костей. Он умел найти подход к любому, так как не сковывал себя никакими этическими рамками.
Особенно легко манипулировать было военными. Те обладали забавной, просто поразительной, чтоб не сказать – абсолютной, привычкой некритично и даже слепо исполнять все приказы, исходящие из авторитетного источника. Ситус, получивший право выдавать себя за такой «источник», не мог отказать себе в удовольствии воспользоваться этой особенностью. Вообще, освободившись из тюрьмы на Груф Мерген, 22, он не отягощал себя угрызениями совести относительно судеб людей, которые его туда отправили. Он не персонифицировал их, так как, в его понимании, все граждане Айлестера, а особенно офицерская каста, так или иначе, разделяли ответственность за осуществлённые в отношении него пытки и издевательства.
Теперь настал его черёд отдавать приказы. Они слушались Ллаеноха, как марионетки – кукловода. Порой стремление подчиняться, развитое в некоторых людях внушаемым с раннего детства чинопочитанием не могло не вызвать смех. Ещё большая власть маячила перед ним в будущем, притом отнюдь не отдалённом. Требования перемен, демократических преобразований, которые дали бы ему – конечно, в первую очередь, ему! – доступ к голосам избирателей, раздавались едва ли не каждый день. Ситусу лишь оставалось сеять зёрна, которые со временем породят бурю, что вознесёт его на самый верх, и вербовать сторонников.
С последней целью – а не только потому, что ему так приказал офицер контрразведки – Ллаенох явился на митинг эзуситов-неконформистов. Сборища сторонников этой секты, совсем недавно отколовшейся от Пресвитерианской Церкви Айлестера, неизменно проходили по четвергам в Топком, или, официальнее, Приречном, парке. Эзуситы-нонконформисты убеждённо ратовали за войну до победного конца – причём под Священным Знаменем Божьим; их митинги неизменно протекали при большом стечении народа. Здесь собиралось немало запутавшихся в нравоучениях и догмах душ, готовых воспринять новое слово, которое бы исцелило их.
В задачи Ллаеноха и его помощников входило: не ввязываясь в споры с сектантами, высказать одобрение главных их целей, а затем мало-помалу сагитировать часть аудитории на посещение мероприятия аналогичного характера, которое на следующей неделе планировало «Тир Тоингире».
Глядя на толпившихся между деревьями людей – те заслушивались речами неопрятного молодого человека, вещавшего о близости Страшного Суда, – Ллаенох отметил среди них присутствие собственных агитаторов. Те уже начали свою неторопливую, подтачивающую веру в Церковь Эзуса, работу. Он посмотрел на оратора: тот был худощав, узок в талии, нескладная фигура его была облачена в коротковатое пальто цвета свежескошенной травы; из-под сине-белой шерстяной шапочки выбивались непокорные соломенные волосы. Короткая, аккуратно подстриженная бородка придавала парню сходство со святым, будто только что сошедшим с церковной фрески. И жар, содержавшийся в его словах и жестах, воистину мог выдержать сравнение с фанатизмом Отцов Церкви, в древние времена бесстрашно отправлявшихся проповедовать среди жестоких язычников.
– Только любовь Эзуса к людям может наполнить наши сердца ненавистью к фоморам, и лишь его всепрощающая доброта даст нам силы стать твёрдыми, как сталь, и безжалостными к врагу! – Когда оратор говорил, из его рта вырывались маленькие облачка пара. Ллаенох отметил про себя, что ему есть чему поучиться у этого, совсем юного на вид, фанатика: говоря о любви, он умело жонглировал словами и понятиями, в конечном счёте, призывая к ничем не ограниченному насилию. – Нам не нужны дьявольские руны фоморов, которыми продажные политики из прогнившего правительства украсили пули и снаряды! Это – сделка с нечистым, и любой, кто сражался на фронте,
